Макиавелли - Жан-Ив Борьо

Пьеса понравилась публике. Кое-кто даже сравнивал Макиавелли с Аристофаном (впоследствии это мнение выскажет Вольтер). Первое упоминание о постановке пьесы встречается в письме от 1520 г., но, если верить Паоло Джовио и его «Похвале знаменитым мужам», ее играли уже с 1518 или 1519 г. – сначала во Флоренции, а затем, по требованию папы Льва Х, и в Риме, и она заставляла хохотать «самых угрюмых зрителей». В 1522 г. пьесу показали в Венеции, в 1524-м – снова во Флоренции и в 1526-м – еще раз в Венеции. Других постановок при жизни Макиавелли не было (если не считать неподтвержденной гипотезы о постановке в Фаэнце во время карнавала 1526 г.), но пьеса выдержала с полдюжины изданий в Венеции и Флоренции, пока в 1559 г. не попала в Индекс запрещенных книг.

Как оценить значение пьесы? Сводилась ли она к чисто развлекательному зрелищу, снискавшему популярность благодаря остроумию автора и его виртуозному умению пользоваться просторечиями? Действие «Мандрагоры» разворачивается во Флоренции в 1504 г. (в тексте есть привязки к топографии города и прозрачные аллюзии на тогдашние события, например угрозу турецкого вторжения). Ее игривая тональность местами приближается к скабрезности – вспомним сцену, в которой Нича подробно объясняет, как лично убедился, что «молодой повеса» вполне готов выступить в роли производителя. Текст изобилует пикантными шутками и словесной игрой, нам, незнакомым с тонкостями тогдашнего языка, уже непонятной. Наряду с этим в нем есть и зашифрованные намеки на канонических философов (Тимотео в точности воспроизводит максиму Фомы Аквинского: «Грешит воля, а не тело»), и полемика об абортах, и псевдоученые рассуждения, заимствованные из трактата Галена «О моче»… Не будем забывать и о мини-цитатах из Теренция, распознать которые был в состоянии только образованный зритель. Имела ли пьеса политическое значение? Может быть, прообразом Ничи («мало у него смысла, еще меньше решимости; ему трудно расстаться с Флоренцией») послужил Пьеро Содерини, столько лет опекавший Макиавелли и заслуживший от него чудовищную эпитафию? У Содерини, отметим в скобках, была красавица-жена и не было детей… Возможно, Лукреция олицетворяет саму Флоренцию? Не случайно в постели героини сменяют друг друга старый Нича, воплощение утратившей влияние аристократии, и молодой Калимакко – «новый человек», то есть как раз гонфалоньер Содерини? Тем более что, несмотря на имя (Калимакко означает «прекрасный воин») герой, согласно канонам античной комедии, предстает перед нами вечно хнычущим и неспособным к смелым поступкам плаксой. Как бы там ни было, «Мандрагора», высоко оцененная и элитой, и широкой публикой, позволила Макиавелли вырваться из беспросветного существования, на которое его обрек клан Медичи, и заставить снова говорить о себе. Много десятилетий спустя Лафонтен использует сюжет «Мандрагоры» в своем памфлете «Флорентинец» (Le Florentin).

Сказка. «Бельфагор»

Итак, годы вынужденного безделья обернулись для Макиавелли периодом плодотворной литературной деятельности, возможно, содержательно гораздо более серьезной, чем представляется на первый взгляд. К этому периоду, тесно связанному с кружком эрудитов, собиравшимся в садах Оричеллари, относится и его сказка «Бельфагор» (Belfagor arcidiavolo), созданная, вероятно, в 1518 г. и опубликованная во Флоренции под именем автора в 1549-м, хотя пятью годами ранее вышло ее же «пиратское» издание. Озаглавленная «Черт, который женился», она вписывается в средневековую (и ренессансную) традицию антиклерикальной и антифеминистской прозы. В начале повествования про́клятые мужские души жалуются, что попали в ад лишь потому, что в свое время женились. Чтобы разобраться, так ли это, старший черт Плутон отправляет на землю своего подручного архидьявола Бельфагора с заданием жениться на смертной, прожить в браке десять лет и вернуться с подробным отчетом. Бельфагор появляется во Флоренции под именем благородного Родериго из Кастилии и обращает свой взор на самую красивую из девушек – Онесту, дочь Америго Донати. Эксперимент приносит вполне убедительный результат: вскоре после женитьбы милейшая девушка оборачивается настоящей мегерой и доводит Бельфагора до разорения, хотя он прибыл на землю, имея при себе 100 тысяч дукатов. За Бельфагором гоняются кредиторы, а спасает его крестьянин по имени Джованни Маттео, спрятав в куче навоза. В благодарность черт предлагает крестьянину сообща провернуть мошенничество: Бельфагор вселится в тело какой-нибудь девушки, а Джованни Маттео, выдав себя за экзорциста, его оттуда «изгонит» и получит за труды изрядную сумму денег. Трюк срабатывает как нельзя лучше. Слава о чудесных способностях Джованни Маттео достигает Франции, и король Людовик VII, дочь которого «одержима бесом», обращается в Синьорию с просьбой прислать ему экзорциста. Однако Бельфагор считает, что сполна оплатил крестьянину свой долг, и отказывается ему помочь. Король разгневан; он объявляет, что если Джованни Маттео не избавит его дочь от вселившегося в нее беса, то бедолагу повесят. И тогда хитроумный крестьянин требует, чтобы на площади, где будет проходить сеанс экзорцизма, большой оркестр играл громкую музыку. Бельфагор спрашивает, что это за грохот, и слышит в ответ: «Пришла твоя жена, которая хочет вернуть тебя».[88] Перепуганный Бельфагор предпочитает убраться обратно в ад, только бы не тянуть вновь супружескую лямку. Разумеется, в этой вещице явственно слышны отзвуки новелл Боккаччо, но, поскольку Макиавелли, как обычно, переносит место действия во Флоренцию, она приобретает новую перспективу; пусть автор использует классическую канву, а композиционно его сказка напоминает «Сто новых новелл» или произведения Поджо и Банделло, он сумел рассказать ее так живо, остроумно и изобретательно, что все тот же Лафонтен использовал ее как источник вдохновения для своей басни «Бельфагор» (Belphégor), посвященной актрисе Мари Шанмеле…

Политическое языкознание. «Диалог…»

По всей вероятности, в этот же период Макиавелли пишет очень важный текст, озаглавленный «Речь, или диалог о нашем языке» (Discorso o dialogo intorno alla nostra lingua). В первую очередь это признание в любви к своей родине: «Всякий раз, выказывая почтение к моей родине, даже рискуя собой, я делал это от чистого сердца; именно родине человек обязан всем, включая свое существование; именно родина позволяет ему пользоваться всеми благами, какие предоставляет ему природа и судьба». Но это также полемический текст, в котором Макиавелли ведет воображаемый диалог с Данте, в своем трактате «О народном красноречии» (De vulgari eloquentia) утверждавшем, что он пишет не на флорентийском, а на изысканном, аристократическом «придворном» языке, обогащенном латинскими заимствованиями. Макиавелли считает подобный подход преступным, вызванным ненавистью изгнанника к покинутой родине, и пытается доказать Данте, что тот пишет на флорентийском – «самом пригодном из всех итальянских наречий для стихов и прозы». Причины тому следует искать в истории: «Все знают, что первыми стихи сочинять начали провансальцы; из Прованса это изобретение перекинулось на Сицилию, с Сицилии – в Италию, где оно проникло в Тоскану, а оттуда – во Флоренцию». Преимущество Флоренции, по Макиавелли, состояло в том, что здесь говорили на языке, «наиболее приспособленном для этого высокого искусства; именно Флоренция первой дала миру великих писателей, и этим обязана не своему положению, не уму своих жителей и не каким-то своим особенным качествам, а лишь своему языку, сумевшему, как ни один язык других итальянских городов, овладеть этой наукой». Любопытно, что в этой языковедческой работе, автор которой опровергает Данте, опираясь на поэтические тексты самого Данте, присутствует своего рода вставная новелла – краткий экскурс, посвященный жанру комедии. В нем Макиавелли, сам отдавший дань этому жанру, рассуждает о «серьезных и полезных» уроках, которые можно извлечь из конфликта между потешными персонажами при условии, что персонажи будут изъясняться соответствующим языком, то есть употреблять выражения, «бьющие в цель. Но они не могут бить в цель, если не исходят из народной гущи и не воспринимаются одинаково всеми без исключения». Поэтому тосканский писатель должен шутить на тосканском наречии. Поэтому Данте, чтобы быть понятым и услышанным всеми, заговорил на своем, то есть тосканском языке. Однако особое значение, возможно, имеет та часть этой небольшой работы, в которой Макиавелли рассуждает о грамматической сущности языка, настаивая на том, что его связность держится на глаголах; затем он задает Данте вопросы семантического порядка, заставляя того «признаться», что он и в самом деле говорит по-флорентийски.

Складывается впечатление, что Макиавелли, на годы погруженный в атмосферу политического вакуума, пытался в меру сил способствовать расцвету любимой родины и непрерывно посылал местной элите сигналы о своей к ней привязанности. В это трудное для него время, обратившись в основном к изучению тогдашней эстетики и отдавая явное предпочтение народному языку, он подчеркивал его благородство. Храня верность гуманистическому знанию, о чем свидетельствуют «Государь» и «Рассуждение», он, в отличие от своих предшественников и учителей, таких как Скала и Адриани, с блеском доказал, что владеет и новыми, якобы «народными» жанрами, будь то новелла, комедия или… труд по прикладной лингвистике.