Принц воров - Валерий Горшков

И все это было бы реально и очевидно, если бы не затерянный и почти забытый за суетой дней человек по имени Ярослав. Ярослав Михайлович Корсак. Оказавшись в беде, он остался тем, кем был всегда, — опытным разведчиком, мужественным человеком. Его информация стоила ровно миллиард — если в рублях. И четыре человеческие жизни как минимум — если считать не деньги.

В морге НКВД покоились, распрощавшись с мирской суетой, пять трупов.

Человек Корсака и сам Слава ушли, их тела не обнаружены.

В одиночной камере Крестов находился тот, кто руководил бандой. Теперь уже, по счастью, несуществующей. Старец Харон едва успевал работать веслами, перевозя души этих головорезов, если таковые вообще были, через священную реку. Главарь банды находился в следственном изоляторе Ленинграда за ведомством Шелестова, и по личному распоряжению руководителя страны к нему не допускали никого, кроме дознавателей военной разведки. Следователи НКВД даже не появлялись в том коридоре, где находилась камера Червонца. Видимо, не желая быть оскорбленным отказом, руководитель этой могущественной организации решил выждать.

Деньги были благополучно довезены до Монетного двора.

На самом же дворе началась работа по выявлению «крота» от Червонца. Сам Червонец называть его имя отказывался, нес какую-то чушь, отрицал все, опускаясь в своей лжи даже до того, что не признавал ни своей фамилии — Полонский, ни клички собачьей — Червонец. И бился при этом головой в стену, так что его пришлось спеленать при помощи сотрудников лазарета в смирительную рубашку и притянуть ремнями к лежанке. В практике Шелестова это не раз случалось, шли первые часы допросов, поэтому замначальника военной разведки СССР сейчас больше думал о появлении в его поле зрения Корнеева-Корсака, нежели ждал скорых признаний новоиспеченного главаря преступного мира Ленинграда.

Все сошлось. Абсолютно все, благодаря человеку, которому Шелестов верил без малого шесть лет.

И в начале второго дня, наступившего после кровавой «Пулковской ночи» (такое наименование получила операция, разработанная Шелестовым после получения информации), на столе полковника зашелся истерическим звонком телефон.

Сдернув трубку, Шелестов прижал ее к уху.

— Да!..

— Товарищ Шелестов? Я рад поздравить вас с блестящей операцией по разгрому банды и спасению государственных денег в особо крупных размерах.

От кого сейчас Шелестов меньше всего ждал поздравлений, так это от Берии. Голос горца звучал властно, но в нем не было и тени, позволяющей разведчику догадываться о том, что Лаврентий Павлович находится не в самом лучшем расположении духа, прознав о том, что внедренный в банду человек из его системы «рыл землю» целый год, а жар чужими руками забрал ненавистный ему противник. В голосе Лаврентия Павловича была скорее… да, это была насмешка.

Шелестов, не разрешая себе расслабляться от поздравлений, мгновенно почувствовал опасность.

— Благодарю вас, товарищ Берия. Похвала от вас дорогого стоит.

— Ну что вы, полковник!.. Мы делаем одно дело, и, если оно на пользу великому советскому народу, значит, мы живем правильной жизнью.

«Как горец красноречив, хитер как лиса», — констатировал Шелестов, прекрасно осведомленный о том, что, если Берия начинает говорить от имени советского народа, значит, он готовит собеседнику очередную мерзость.

— Товарищ Шелестов, ввиду того, что ваше ведомство выполнило хорошую работу, я вышел с ходатайством к товарищу Сталину о награждении отличившихся ваших людей правительственными наградами. Бесспорно, есть смысл говорить о том, что ваш человек, предоставивший информацию о готовящемся нападении банды, достоин высшей награды советского народа — звания Героя страны. Вы как думаете?

«Не унимается, — улыбнулся в трубку Шелестов, — опять своим болтом в чужой лабиринт лезет», — выдержал паузу и обронил:

— Это вы о ком?

— Бросьте, Шелестов! — рассмеялся своим сочным и грубым смехом Берия. — Я понимаю, разведка, но не между нами же! Только не рассказывайте мне, что вас встретил на улице неизвестный вам мужчина и шепнул о намерениях банды!

— Откуда вы это знаете, Лаврентий Павлович? — оглушенно справился Шелестов.

— М-да… — после недолгих раздумий произнес Берия. — Жаль. Очень жаль. Получить Звезду Героя не на войне — это значит обеспечить себя будущим. Жаль, что между нами нет понимания.

— Лаврентий Павлович, сегодня утром я направил в Кремль представление о награждении отличившихся сотрудников своего ведомства орденом Красной Звезды, указав при этом всех, кто участвовал в операции. На командира подразделения я направил представление о награждении его орденом Красного Знамени посмертно. В моей спецгруппе все герои, Лаврентий Павлович, но это не значит, что всем им после каждой операции нужно вручать звезды героев.

Услышав короткие гудки, Шелестов тоже положил трубку. Его отказ идти на контакт такого рода, какой предлагал Берия, был вынужденным. При варианте Берии нужно было сдавать Корсака, чего и желал главный пенсненосец СССР. Отказать Берии — себе дороже. Но сейчас, после профессионально выполненной операци, Шелестову ничего не угрожало. И нужно было пользоваться хотя бы и временным, но покровительством Верховного. В конце концов, в последнее время все так и движется — не по спирали, как принято в учении Маркса и Энгельса, а по ромашке — «любит — не любит». Берия нынче, кажется, не в фаворе. Завтра в фаворе он будет. Значит, в опалу попадет Шелестов.

В четыре часа, после нескольких десятков звонков из Москвы, Ленинграда и от собственных сотрудников, Шелестов наконец-то получил возможность услышать дорогой ему голос.

— Здравствуйте…

— Помните, где мы с вами весной сорок первого разговаривали о Лао? — металлическим голосом спросил полковник, словно разговор происходил с малознакомым ему человеком, с которым Шелестов расстался не более получаса назад.

— Конечно.

— Я буду там через час.

За «Мерседесом» капитана Шелестова, выехавшего из ворот дома на Невском, последовали две машины. На Литейном, благодаря тому, что сын замначальника военной разведки нарушал все мыслимые правила движения, отстала первая машина. Потаскав вторую по Ленинграду около сорока минут и выжав из нее весь бензин, капитан доехал на топливе вмонтированного, не предусмотренного заводом-изготовителем бака до Адмиралтейства и коротко притормозил. В машину тотчас запрыгнул молодой человек лет тридцати—тридцати двух на вид, и не успел он хлопнуть дверцей, водитель резко взял с места…

Они обнялись, как друзья, не видевшиеся целый век. Шелестов-младший наблюдал за этой встречей, смущенно покуривая в стороне. Будучи горячо и беззаветно любим своим отцом, он впервые в жизни наблюдал тот факт, что отец способен на такие сантименты, как крепкие объятия. Павел Шелестов воспитывался в спартанском стиле, и похвала отца была лучшей лаской для него. Сейчас же, видя, как отец в порыве чувств прижимает к себе незнакомого ему ровесника, Паша испытывал если не ревность, то удивление — точно. Откуда знать ему, привыкшему добиваться всего своим трудом, что отец специально готовил его к этой жизни. Капитан Шелестов никогда не был выкормышем, сынком начальника. Он проходил те же тесты, что и все сотрудники ведомства, он проверялся с тем же усердием, что и остальные. Он был обруган руководством и обласкан им в той же степени, что и любой другой сотрудник. Кто знает, сколько бессонных ночей провел Павел Шелестов за учебниками иностранного языка, сколько лет потратил на овладение науками, и кому дано быть в курсе того, кто и как учил его обращению с оружием, а если такового нет под рукой, то превращению в оружие того, что под рукой имеется? Кто знает… Разве только отец его, полковник Шелестов, строгач, лишенный либерализма, кому доверено управлять военной разведкой СССР в Европе.

Корсака нужно было переодеть. Это не подлежало обсуждению, поскольку вид его был прямо противоположен тому, каковой имеют люди, вызывающие у окружающих доверие. Его следовало накормить и дать ему отдохнуть. Его следовало успокоить тем, что жена и сын его, мыслями о которых капитан Корнеев был одержим все эти две недели, живы и жаждут встречи с ним.

— Я хочу видеть их.

— Остановись, Слава, — приказал Шелестов. — Успокойся и прими свой обычный облик. Курса реабилитации я тебе не обещаю, зато в бане отпаришься за все дни.

Мерку с него снимал портной, обслуживающий весь рабочий штат дома на Невском. Чуть сгорбленный, шестидесятилетний еврей Ицхак Яковлевич оказался на удивление жизнерадостным человеком. Он даже мерку снимал с нового клиента на глазок, щуря второй. Цифры он диктовал своему подмастерью, едва успевающему заносить их в блокнот.

— Пиджак — пятидесятый, рост сто восемьдесят один…