Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

— Лагутин?.. Неужели это вы?..

Степанюк поспешно поднялся с табурета, снял ушанку.

— Лагутин? — повторил он чуть слышно, оглядываясь на Калюжного и Наталью, которая теперь чего-то испугалась.

Инженер отвечал спокойно, снова устало закрывая глаза:

— Он самый и есть. Спасибо добрым людям — подобрали… Впрочем, это уже не впервые, и мне, очевидно, везет. Ничего не поделаешь: такова должность — лазить по оврагам. Но я поднимусь, обязательно поднимусь на тот обрыв. Только скорее бы встать на ноги…

Будто подхлестнутый, маленький фельдшер метнулся к своему чемоданчику, выбросил на столик вату и бинты.

— Горячей воды… Скорее! — зашипел он хозяйке, сделав свирепую гримасу, и даже тряхнул костлявым кулачком. — Чтоб сей момент у меня… живо! — Тут же, обернувшись к больному, он расплылся в улыбке: — Ах, боже мой, Леонид Иванович, вы совсем не щадите себя!.. Нет-нет, не говорите, вам вредно разговаривать, напрягать мозг… Сейчас я наложу компрессы и увезу вас из этой дыры.

Инженер мельком взглянул на Калюжного, стоявшего у окна; темное, с резко очерченными скулами, лицо Кузьмы было печально.

— Да, пожалуй. Каморка очень тесная, и я мешаю хозяевам…

— Вы не мешаете, — поспешно откликнулся Кузьма. — Мы рады помочь. Теперь-то мы знаем, кто вы есть, господин инженер…

Маленький фельдшер крутнулся на каблуке и скорчил свирепую гримасу:

— Молчи… болван!

Лагутин заметил укоризненно;

— Зачем же вы так?..

— Это гостеприимство может вам стоить здоровья!

— Но люди здесь живут.

— Люди!.. Они не видели ничего лучшего. Конечно, им выгодно и лестно: знатный, богатый гость… Но как здесь накурено, и сквозняки, и дышать нечем. Боюсь, к вам будут заглядывать непрошеные визитеры каждые пять минут. Вы для них диковинка. Но ваше здоровье…

Брови Лагутина сдвинулись, губы плотно сжались, казалось, он пересиливал приступ боли. Речь этого вертлявого человечка была ему неприятна.

— Вы очень много наговорили, — недовольно заметил он. — Знатный, богатый, диковинка… И к чему все это? Я не богат — во-первых. Не граф, и не князь, и даже не губернатор, — во-вторых… Какая же диковинка? Я привык жить с простыми людьми, и такая уютная горенка; поверьте мне, в другое время, когда неделями приходится мокнуть и зябнуть в безлюдной степи, — такая горенка показалась бы мне дворцовой палатой.

Ставя на табурет чугун с горячей водой, жена Калюжного сказала:

— Оставайтесь у нас… Я буду за вами смотреть. Никого на порог не пущу, — да люди и сами ведь понимают… Куда же вам на линейке трястись, такому разбитому?..

— Не вмешивайся! — зашипел фельдшер. — Освободите комнату… Ух, как начадили махрой…

Калюжный и Степанюк вышли из горенки. Оба они испытывали чувство неловкости: этот маленький задира фельдшер выставил их из дому, как мальчишек.

— Заноза! — сказал Степанюк.

— Крыса! — подтвердил Калюжный.

Пока он возился там с компрессами и примочками, громыхая кастрюлями, покрикивая на жену Кузьмы, они стояли на тесном дворике, глядя на синюю равнину за Донцом.

— Вот он каков — инженер Лагутин, — молвил Степанюк в раздумье. Он представлял знаменитого геолога совсем другим; строгим и надменным, в окружении дюжины помощников, носильщиков, секретарей. — А с виду и ласков, и прост…

Калюжный думал о чем-то своем.

— Так что ждем гостей, Арсений… Скоро сюда подкатит хозяйская коляска: «Милости просим, господин инженер, на квартиру к управляющему!» Или к самому хозяину: «Прошу-с, вашблагородь»… А интересно, если бы он знал, что я у жандармов на заметке? Что он сказал бы? Да что он скажет? Этот фельдшер, ябеда, сейчас же нашепчет, на испуг возьмет… Еще бы! Калюжный опасен, красный флаг после восстания хранил…

— Зря ты это, Кузьма… Как он о Марийке твоей сказал? «Синеглазая… Девочка моя…»

Размахивая чемоданчиком, фельдшер выбежал из мазанки. Только здесь, во дворе, он вспомнил о своей шапчонке, торопливо надел ее и строго глянул на шахтеров.

— Чтоб не беспокоили мне больного… Лезете, допытываетесь. И что за народ!

Он убежал, скользя короткими ножками по ледяной тропинке, что-то недовольно бормоча. Марийка открыла дверь и, глядя удивленными синими глазами, сказала;

— Папаня, иди домой… Мамка плачет…

Калюжный вошел в полутемные сенцы и только взглянул на жену — понял: маленький фельдшер все успел рассказать. Наталья старалась сдержать слезы, но они текли и текли по ее смуглым щекам.

— Такие мы люди… Голые, нищие… — выговаривала она, заикаясь. — Самые что ни на есть пропащие… Самые бунтовщики…

— Пускай болтает, — строго сказал Кузьма. — Он хозяйской ласки добивается, холуй, потому каждому, кто постарше, сапоги лижет…

Лагутин услышал голос Кузьмы и позвал его негромко:

— Только на минуту, если можно…

«Будет допытываться, — решил Кузьма. — Пусть. Одиннадцать раз уже в полиции допрашивали…»

Он встал у постели, прямо глядя в ясные строгие глаза инженера.

— Фельдшер сказал вам правду. Это у меня хранился флаг…

Лагутин смотрел на него пристально, не мигая, зрачки его глаз блестели синеватым угольным изломом.

— Большая дрянь ваш фельдшер, — медленно проговорил он и прикусил губу. — Да, типичный прислужник… Такого и в дом не следует пускать. Вот что, Кузьма, извините, кажется, Петрович? Я не хотел бы переселяться от вас. Правда, здесь, в Лисичьем Байраке, есть у меня хороший друг и помощник Горлов… Знаете? Но он сейчас далеко, под Бахмутом. Вернется недели через три. А к тому времени я уже буду на ногах, даже раньше… Долго в постели не проваляюсь, — я крепок и здоров. Но мне у вас хорошо, а там, у шахтовладельца, начнутся ахи да охи, фальшивые сочувствия, соболезнования… Терпеть этого не могу!

— Мы со всей душой, Леонид Иванович… Живите! — сказал Калюжный, и маленькая Марийка удивилась, что так вдруг просветлели глаза ее отца.

Калюжный не ошибся: уже через два часа пара вороных, гривастых, тонконогих жеребцов поднесла к его мазанке большой лакированный фаэтон. Бородатый кучер с силой натянул шелковистые плетеные вожжи, и жеребцы присели на задние ноги; обледенелый булыжник брызнул под их подковами трескучей искрой.

Из фаэтона выбрался высокий бледнолицый человек с ледяшками пенсне на носу и, недовольно морщась, осмотрелся вокруг. Был он как-то нескладен, с развинченными движениями: ноги его ступали неуверенно, расслабленные в коленях и ступнях: голова вздергивалась; руки, стянутые белыми перчатками, безвольно болтались. Глядя куда-то мимо Кузьмы, он выговорил капризно и вяло:

— Э… э, любезный! А где здесь почивает господин Лагутин, профессор?

— Пойдемте, — сказал Кузьма.

Приезжий жеманно приподнял сложенные щепоткой пальцы.

— Позвольте… Попрошу дать мне руку, — здесь очень скользко.

От гостя веяло запахом ландыша. Одет он был в богатую шубу с бобровым воротником, обут в высокие резиновые штиблеты. Шляпа на нем была черная, лоснящаяся, точно смазанная дегтем, с высокой тульей, похожей на трубу. «Наверное, это и есть хозяйский сынок, — подумал Калюжный. — Значит, из заграницы прибыл, наездился по веселым местам…»

В горнице приезжий снял шляпу, протер платочком пенсне, снова осмотрелся вокруг с удивлением и недовольством, и теперь, заметив Лагутина, что-то затараторил не по-русски, произнося непонятные слова в нос. Лагутин поднял голову и мельком оглянул франта, который продолжал говорить, расслабленно кланяясь и вращая бессильными в кистях руками.

— Садитесь, почтенный, — прервал его Лагутин, видимо, потеряв надежду дослушать эту изысканную речь до конца. — Прошу передать вашему папа, что я очень признателен ему за приглашение и участие. Я не смогу, однако, воспользоваться его любезностью. В теперешнем моем состоянии мне были бы вредны и лишние движения, и тряска в фаэтоне.

Франт трагически вскинул руки, сделал скорбное лицо и театрально выкрикнул:

— Помилуйте!.. Я не верю собственному слуху… Как?! Вы останетесь здесь? Что скажут о нас в Бахмуте, в Екатеринославе, в Москве, в Питере?.. Вот, скажут, варвары, они не помогли знаменитому искателю даже в дни, когда ему угрожала смертельная опасность! Нет, это недопустимо. Пощадите нас…

Лагутин чуть приметно усмехнулся:

— Вашей репутации, господин Шмаев, ничто не угрожает. Можете не тревожиться: я заявлю во всеуслышание, что вы лично приглашали меня в собственный дом.

Шмаев поспешно поднялся с табурета; бледные щеки его дергались, меж бровей прорезалась надменная морщинка.

— Но это еще хуже! Досужие выдумщики скажут, что вы пренебрегли нашим гостеприимством… нашей помощью. Сплетня — это страшный бич в такой глуши…

— Странно, — помолчав, утомленно проговорил Лагутин. — Вы приглашаете меня тоном обиды, как будто я отвечаю за репутацию вашего дома! Кто поверит выдумщикам, если эта репутация хороша?