Ленинский тупик - Григорий Свирский

— А почему мы подались к вам, слышали, Сергей Сергеевич?… Нет? Расскажу… У колхоза две-трети земли отобрали. И не только у нашего. На них строят лагеря… Раньше Мордовия славилась пшеницей, а теперь лагерями. Нашу землю вот уж сколько лет обносят колючей проволокой. Негде работать! За что взяться?. «Ловите тех, кто бежит из лагерей! — сказал военный —. За каждого беглеца — мешок муки». Это работа?!

Ермакова будто холодом пронизало. Так промахнуться. И на ком?! На мордве!!

«Не экспериментируй, идиот!». «Держись Некрасова. Он в лужу не посадит..» И он воскликнул с горячностью, которая давненько не наблюдалась в управляющем:

— Не в твоем, Игорь Иваныч, сострадательном — или как его? залоге суть дела! Двести процентов плана — вот мерило общественной активности Староверова… Дал триста процентов — нет активнее Шурки человека на стройке. Слава ему, лупоглазому!

— Правда, Акоп?! — тоном полупросьбы-полуприказа спросил Ермаков.

Акопян ткнул окурок тычком, повертел, словно намеревался пробуравить пепельницу из плексигаласа.

— Погодь! — вскричал Ермаков, хотя Акопян и рта не раскрыл… Что сказано у Основоположника? Авторитет он для вас или не авторитет?! Будущее Шуркиной семьи начинается с их заботы о каждом пуде угля, хлеба.

— Так, Сергей Сергеевич, начинается действительно с этого. — подтвердил Игорь Иванович — начинается! Отметим это. Но к чему вы сейчас вспомнили Основоположника? Чтобы пробудить в Александре Староверове сознание хозяина государства? Ничего подобного. Чтобы утвердиться в своем праве задержать сознание Шуры на уровне нулевого цикла. О каждом пуде, Александр, заботься. Кирпичи клади. Двумя руками. Чем больше тем лучше. Но — от кладки головы не поднимай, на меня, управляющего, не оглядывайся. Не твое это собачье дело!

Ермаков глотнул воздух широко открытым ртом, точно ему угодили кулаком в солнечное сплетение.

— Сговорились?! Акопян лет пять назад… Когда я, из-за границы вернувшись, про шведскую фирму рассказывал, обозвал меня фирмачем. Теперь он к тебе пришел со своими болячками?!. Пригрел я на груди — дружочка милого! — гремел Ермаков, потрясая кулаками. — Слушай, Акопян, если у тебя осталась хоть капля совести, для себя я живу?!

Акопян задел нервным движением худющей руки пепельницу. Придавленные им ранее, торчком, окурки выпали на зеленое сукно.

— Для народа, Михаил Сергеевич, — ответил он почти спокойно. — Все для народа. Вся твоя жизнь…

— Так что же вы от меня хотите, в бога душу… Кхы! Прости, Матрийка!

— Чтоб ты был последователен, — прежним слабым, чуть дрогнувшим голосом продолжал Акопян, сгребая окурки в пепельницу. — У тебя, я слышал краем уха, есть опыт по части составления лозунгов, призывов и дружеских приветствуй… Вынеси из своего кабинета знамя — то, что в чехле из клеенки, за несгораемым шкафом. И поставь другого цвета, ближе к коричневому… — Все для народа. Ничего — через народ…

Ермаков стоял, постукивая костяшками толстых, волосатых пальцев о спинку стула. Если б такое сказал Игорь Иванович, досаждавший ему в последние дни так, что хоть караул кричи. (Сам затолкал парню ежа в голову — так терпи.). Но Акопян?! Дружище!

Это обезаружило Ермакова, по крайней мере своей внезапностью.

Увы, она оказалась не единственной, внезапность. Вдруг проснулся толстяк Зуб-праведник, никогда на собраниях-заседаниях рта не раскрывавший.

— Сергей Сергеевич! Радио с утра до вечера долдонит и долдонит: «Общественная — пассивность-активность…» Это все для меня, казака из станицы Вешенской, глухорожденного к высокой материи, как чужая планета. Вроде луны. Наши уважаемые интеллигенты Игорь Иванович и Ашот Акопян вроде с нее, луны этой, и вещают свое… Позвольте мне сползти с луны на землю, и сказать попросту — по рабочему, который хорошо знает, что такое воры у власти… Наши сегодняшние расхождения с вами, Сергей Сергеевич, имеют имя и фамилию. Чумаков Пров Лексеич.

Зачем вам ворюга Пров, которому вы даже орден «За трудовую доблесть» выхлопотали? А вот зачем! Скажете вы ему — Пров, нынче сними с неба «Полярную Звезду». Кого-то обманет и тут же принесет. Потребуете «Большую медведицу». Украдет! И вам вручит.

Чумаков же для меня, Зуба, — ворюга иногордний. Он и в моей конторе, случалось, крал, коли соседи давали больше… К тому же Чума… да он просто Не Человек… Его закон — с какой ноги встал. С левой тихий работящий Шура Староверов — «набаловушка», с правой — пропащая головушка…. Чисто наш станичный большевик! Грязного ловкача давно пора гнать в шею.

Тоня, сказывали, к Шуре «неровно дышит». Ясно, для девки Пров — изверг. Однако она до Чумаковской шеи не дотянулась. Рука коротка. Врезала ему в ухо.

Ошибочка небольшая, а он, отброс поганый, добивается в прокуратуре, чтоб ее заперли на полжизни в тюрягу. А вы, Сергей Сергеевич, грязного ворюгу холите-нежите…

Зуб человек уважаемый. Возражать ему, битому-перебитому казаку, крутому праведнику, не хотелось, да и что тут возразишь?

Почувствовал, пора закругляться..

— Как это понять уважаемые товарищи? — В голосе Ермакова не было обиды, он великодушно прощал всех своих непрошенных советников.

— Ну вот, в кои-то веки, вы, профсоюзники от сохи и кирпича, расправили плечи. Вздохнули полной грудью. А Игорь Иванович, помстилось ему что-то, — в набат!!

Народ сбежался на заседание. С поля. В погожий день. Донской казак Зуб занялся даже астрономией. А кто будет распределять железобетон, который повезли в его стройконтору?.

Карандаш выскользнул из ревматических, негнущихся пальцев Зуба..

— Сколько кубов, Сергей Сергеевич? Ну?! — Он схватил с вешалки свою армейскую шапку. — Извините, товарищи. Такое дело… — Он развел руками перед Игорем Ивановичем, пытавшимся удержать его.

Дверь за ним захлопнулась. Праведного Зуба отсек, но все равно, понимал, пора закругляться. Как всегда, шуточкой….

Господа каменщики и господа интеллектуалы — оракулы с Луны, как нынче рассадил всех нас бывший казак, а затем доходяга-лагерник Зуб. Я выполняю то, что от меня требуют. Не выполню — снимут шкуру. Вы же мчитесь поперед батьки в пекло. Ваши придумки сейчас никому не нужны. Ни власти, ни народу. На нашей стройке довольны все!

Кроме тех, кто голосит: «От получки до получки не хватает на харчи?»

— Это просто замечательно, дорогой Игорь Иванович, вы на стройке уж не просто поднялись, а — вымахнули в проводника народных требований. Исполать вам!..

Ермаков поднял обе руки вверх и, мол, некогда спорить — сдаюсь! — Но сдаваться было не в его характере. Не удержался. Вскричал:

— Игорь Иваныч, вижу, вы тут всех совратили. Весь профсоюз Мосстроя жаждет быть проводником, проводником! Хотелось бы вас, други, спросить: не рано ли ты, наша профсоюзная пташечка, запела. Ныне на дворе, или до вас еще не дошло, наступил — век полупроводников.

Шутка не удалась. Ермаков понял это не столько по нахмуренным лицам Акопяна и Некрасова, сколько по лицу Матрийки — шрам на нем уже не проступал, горел багровой, как от автогена, полосой.

— Вот что! — грубо пробасил Ермаков. — Некогда мне тут с вами лясы точить! Если, по-вашему, отработал Ермаков свое, делайте выводы. Мчитесь в райком или туда — он показала рукой куда-то в направлении свежепокрашенного потолка с неглубокими полосками на стыках плит… тут мне Игоря Ивановича не учить…. — И, не оглянувшись, вышел из кабинета.

5

Возмездие нагрянет, откуда и не ждешь Неделю назад на корпуса, поднялась комиссия. Судя по тому, что Ермаков на лестнице пропустил ее вперед, комиссия была правительственой, Сказывали потом, готовится очередное «постановление об ускорении»…

Ермаков окликнул клавшего кирпичи бригадира — тот, видно, не расслышал; Ермаков медленно, бочком-бочком, пробрался к нему по узкой, в снегу, стене. Обратно он пробежал по стене, как по канату, балансируя руками и напоминая тучного, вспугнутого кем-то гуся, который, раскинув крылья, пытается взлететь.

Ермаков спрыгнул на подмости возле Нюры. Снег из-под его ног взметнулся.

— Твой муж что, онемел?! До того замордовала парня, что….

Нюра подняла на него глаза, он осекся. Она хотела было ответить с вызовом: «Серые мы! Что у нас узнаешь!»

Вчера была довольна тем, что Некрасов позвал толковать с Ермаковым вместо нее Матрийку. Та мудрее — на войне побывала.

А сегодня чувствовала — пришел и ее день.

К ним приблизились члены комиссии. Один из них, немолодой, в каракулевой ушанке подал Нюре руку, сдернув свою кожаную перчатку. Нюра вытерла ладонь о юбку, поздоровалась. Рука у мужчины оказалась богатырской. У Нюры от его рукопожатия слиплись пальцы.

От этого ли, потому ли, что все остальные здоровались с ней второпях, Нюра ощутила симпатию к человеку в каракулевой ушанке, в его рукопожатии почувствовала уважение к себе, уважение к человеку, который день-деньской на морозном ветру возводит стены домов.