Ленинский тупик - Григорий Свирский

Несколько дней назад дома он снял со шкафа пыльные папки, где хранились записанные им на стройке по всем канонам диалектологии частушки Нюры, Тони и других девчат-строителей, присловья Ульяны, стихи-самоделки. Перебирал их, замышляя большой, никем и никогда не читанный в университете курс современного рабочего фольклора.

Он заранее знал, как воспримут на кафедре фольклора его новый курс. Как бомбу. Куда спокойнее жить, не слыша нюриных и тониных страданий.

Устоявшееся, как сливки, сытое молчание фольклористики — как он его ненавидит! Что ж, коль иным угодно будет считать курс бомбой, тем лучше. Молчание будет не просто нарушено — взорвано…

Вечером Игорь Иванович привез в Заречье на своем «Москвиче» университетских друзей, которым он приоткрыл дома свои «золотые запасы» — так был окрещен собранный на стройке рабочий фольклор. Он промчал друзей вдоль всей стройки, почти до внуковского аэродрома. «Чувствуете размах, книгоеды?!» Распахивал хозяйским жестом двери сыроватых, не оклеенных еще комнат, рассказывая об Александре, о Тоне, об Огнежке со сдержанным достоинством полпреда стройки, которым, Игорь понимал, он останется навсегда.

На обратном пути в машине распили шампанское — за возвращение блудного сына! Затем друзья шумно заспорили о новой книге философа Маркузе.

Игорь Иванович ничего не слыхал ни о самой книге, ни о спорах, ею вызванных. Он подавленно молчал, ощущая себя провинциалом. Возбужденные восклицания за спиной (он, естественно, сидел за рулем) укрепили решимость Игоря Ивановича вернуться в университет как можно скорее: «Поотстал…»

Шоссе петляло, густо-черное, точно политое нефтью. Полыхнут встречные фары, и чудится — оно вспыхивает белым огнем. Огонь слепит, скачет вверх-вниз, проносится мимо.

Лишь один-единственный огонек не гаснет. Красный. На университетском шпиле. Игорь Иванович поглядывал на него. Так на флоте, возвращаясь домой, отыскивал он взглядом аэродромный маяк.

Утром Игорь Иванович нарисовал на одном из листков перекидного календаря лопоухого, взбрыкивающего телятю, того самого, по-видимому, о котором молвится: «Дай бог нашему теляти волка съесть…» Он, Игорь, вернется в университет не позднее этого дня. Решено!

И в ту же минуту Игорь Иванович снова — в какой уж раз! — ощутил странное, тревожащее чувство. Будто он покидает стройку, не сдержав слова, данного самому себе. Нет, он не забывал о своем слове в суете стройки, однако пришло время, дал слово — держись.

Глухое неутихающее беспокойство обретало ясность. Отчасти оно было связано с именем Александра Староверова. Как только Игорь Иванович понял это, он отправился к Староверову. Договорился о встрече с ним в прорабской.

Прорабской не узнать. На месте сколоченной наспех будочки со щелями в палец — дощатый, с засыпкой, домик. Выкрашен суриком. В углу, на железной бочке, старенькая электрическая печурка. «От эры Силантия осталась», — подумал Игорь Иванович. Проволока, обмотанная вокруг шиферной плитки, то и дело перегорала.

Александр явился в прорабскую после смены, потирая одеревенелые пальцы и поводя плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя залютовавший к вечеру морозище.

Пока он усаживался, Игорь Иванович не отводил от него взгляда, пытаясь отыскать в лице Александра или в его фигуре хоть какие-либо внешние следы слабодушия или нравственной раздвоенности, что ли, которые бы позволили ему до конца понять причину общественной немоты этого сильного и работящего человека: почему, в конце концов, он, как правило, сидит в выборных органах «заместо мебели»?..

Раскачать Александра было не так-то просто. Лишь к ночи ближе, когда были продекламированы любимые Александром стихи «В этом мире я только прохожий…», когда вскипятили чай в эмалированном, на всю бригаду, чайнике, и Игорь Иванович поведал, как он трусил в первом своем полете над морем (откровенность за откровенность, надеялся Игорь Иванович), только после этого Александр стал говорить о себе.

— Почему избрал своей судьбой стройку? Сознательно выбрал?

Абсолютно, несознательно. Денег в кармане — вошь на аркане… Ботинки развалились. Где достать копейку? Пришел я на улицу Горького, — там теперь винный магазин, знаете? Морозина в тот день был, как сейчас помню, — синий столбик на стенке показывал тридцать один по Цельсию. А я в пиджачке, в кепочке. На Силантии телогрейка, треух, сверху-брезентовая накидка.

«Ты, говорит, парень, как думаешь работать — в кепочке? Сбежишь».

— «Не сбегу!» Силантий усмехнулся, дал мне в руки лопату. Через два часа подходит:

Не спросил. Лишь губами пошевелил: «Ну, как?» Я в ответ пролязгал зубами: «Нич-чего…»

Турнул он меня в растворный узел. Там калорифер.

На другой день прихожу на корпус. Силантий уставился на меня как на привидение. Молчит. И я молчу…

Наконец выдавил из себя: «Ты?» Протягивает лопату молча. Куда становиться — молчит. За весь день только и вымолвил: «Наше дело каменное слов не любит. Глаза есть — смотри…»

Смотреть смотрю, но не вижу ничего. Одна думка как бы не окоченеть насмерть.

На третий день, только я появился, Силантий протягивает мне бумажку с адресом: «Мчись, говорит, получай зимнюю спецовку…».

Игорь Иванович хотел уж перебить Александра: его рассказ был сродни открытому лицу парня. Игорь Иванович радовался этому, но… в рассказе не было ответа на вопрос, составлявший главную тревогу Некрасова: почему тот неизменно молчит? Прав лине прав — молчит, как безязыкий!

Давно отметил, но как бы пропускал мимо ушей речевую особенность Александра: «Я был поставлен…» «Мне было приказано…» «Как-то дали развернуться, отвели «захватку-захваточку» — любо глянуть!»

Да ведь почти все глаголы в речи Александра страдательного залога: «Бригада была сколочена…», «вытащен ««был, можно сказать, краном в бригадиры…»

И такое не только в его.

В бригаде Силантия плакались: «Не были мы обеспечены материалом…»

В бригаде Староверова ликовали: «Всем-всем мы были снабжены…»

Иные темпы, иное настроение, но… тот же пассивный или страдательный залог! То же ощущение полнейшей их, строителей, зависимости не столько от своих собственных рук и ума, сколько от кого-то…

Из университета торопили: приказ подписан! Кафедра прислала приглашение на очередное заседание. После заседания заведующий кафедрой, глубокий старик Афанасьев, автор сборника фольклора в годы отмены на Руси крепостного права, попросил Игоря Ивановича «поделится своими воспоминаниями о стройке».

Игорь Иванович рассказывал о размахе строительства жилья, которого при Сталине никогда не было, а думал о том, что беспокоило его давным-давно, с того самого момента, когда Александр безмолвствовал у профкомовских дверей. Впрочем, нет, гораздо раньше. С тех пор, когда Александр перекосил стену и клетчатая кепчонка его угодила в раствор. Как безропотно тогда Александр вытащил безнадежно испачканную кепку из бадьи!

Беспокойство Игоря Ивановича, он понимал это, вовсе не вызывалось одним лишь Александром. Но глубже и нагляднее всего оно связывалось в его представлении именно с ним.

Глядя куда-то поверх лысоватой, в белом пушке головы заведующего кафедрой, Игорь Иванович вдруг со всей ясностью, которая наступает обычно, когда мысль человека долго бродит вокруг одного и того же явления, сформулировал не совсем для него новую и все же поразившую его мысль: «Александр Староверов — рабочий в рабочем государстве. Хозяин жизни. «Его величество рабочий класс», как недавно писала «Правда». И… страдательный, или пассивный, залог в его языке.

.. Прежде всего хотелось поделиться своим «открытием» с Ермаковым. Немедля!

Однако университетские друзья Игоря, которым он рассказал о языке Староверова, умерили его пыл: «Все это убедительно для них. Но что скажет Ермаков? Тем более Инякин, похваставшийся недавно в своем выступлении для избирателей тем, что он от рождения «рабочая косточка» и «университетов не кончал». Интеллигентская рефлексия? Легковесное теоретизирование? Ермакова убедит лишь нечто живое, трепещущее, как рыба в неводе, и весомое, как кирпич, факт, столь же неотразимый для него, как для них — морфология Александра Староверова.

Но стройка дала Игорю Ивановичу и такие факты.

В трест приехал корреспондент журнала «Огонек», очкастый, в летах, только что вернувшийся с Северного полюса. Он слышал о Староверове, лучшем бригадире Заречья, и разыскивал его.

Игорь Иванович повел журналиста в прорабскую, испытивая противоречивое чувство. Он гордился Александром, к которому прислали не новичка, а этакого журнального зубра в доспехах полярного капитана, но, с другой стороны… словно бы он вводил журналиста в заблуждение.

Александр Староверов, по-видимому, вызвал у корреспондента те же ассоциации, что и у Игоря, когда тот увидел Александра. Он спросил у бригадира, не служил ли тот на флоте, не летал ли?