Абхазские рассказы - А. Аншба

— Я тебе окажу помощь подороже, чем ягненок, — развязно прогундосил Качия.

— Стоит ли говорить? Что ягненок? — кaк-то неуверенно отвечала мать.

Мальчик поспешно встал, оделся и вышел. Во дворе лужами стояла не впитанная землей вода. Вялые, сморщенные от засухи листья, сорванные ненастьем, были разбросаны по всему двору. Тучи хмуро неслись по небу, а со стороны моря сплошь закрыли горизонт темной, мрачной завесой. Двор ограждали, словно шеренга солдат, мокрые колья. Они будто говорили: «Чем мы виноваты? Что можем сделать? Kто-то предал, выдал пароль».

Кляча Качии щипала траву во дворе, расседланная, с paстертыми боками и спиной, над которыми кружились мухи. Волы, такие тощие, что их рога казались непомерно большими, стояли в упряжи, но без плуга, у самых дверей кухни.

— Ты уже встал, герой! — привстал Качия, увидев мальчика. Весь пол под его сапогами был искрошен. — Мы с тобой сегодня должны поработать!

— Дорогой Качия, — говорила мать с притворной ласковостью, смеясь чуть ли не в лицо ему. — Если бы не ты, чтобы мы делали! Нам на счастье привели тебя ноги, чтоб всегда ты радовался.

— П-п-р-равду г-г-говоря,— (Качия начинал заикаться, когда был очень доволен или сердит) — м-м-мне б-б-было т-т-трудно н-начал с п-п-председателя и д-д-дошел д-до б-б-бригадира. T-ты же з-знаешь, к-как-кой у вас б-бригадир? K-кoгдa он в-ви-дит, что-то в-вынужден с-сделать что-то, н-начинает оп-правдываться, чт-то и c-caм х-хотел. А д-до т-тех п-пор д-делает в-вид, будто н-ничего н-не з-знает и н-не с-слышит.

— Я хочу сам идти за плугом,— сказал мальчик, когда они запрягли волов.

— Разве ты сможешь? — спросила мать робко, без нажима.

— Пусть, пусть! Я ему помогу, — вмешался Качия, морщась от боли из-за ночного ливня.

Лемех плуга был маленький, чуть ли не с ладонь, истерся за долгую службу, и плуг был не очень тяжелый. Но мальчик, взявшись за ручки, растерялся, хоть и силился не показать этого. Он не раз уже ходил за плугом, но знал, что в любую минуту может бросить, отдать плуг другому. Брался за плуг он охотно, но поглядев на неторопливых волов, лениво тащивших плуг, представлял, что весь этот нескончаемый участок надо пропахать верными бороздами, одна за одной, он расстраивался, руки опускались.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Раньше он остро замечал мельчайшие подробности: как скрипит дряхлое ярмо, как оно истерлось у цепи, крепившей плуг, как шеи волов натерты ярмом. Как время от времени один из волов кряхтит и как сочится кровь у копыта из пораненной лемехом, при неловком повороте, ноги. Ему казалось грешным есть то, что выращено при таком тяжелом труде животных.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Как ему это надоедало!.. И как тяжело ворочать плуг на поворотах и вовремя нажимать рычаг! Один раз нажмешь, а два раза — забудешь или не успеешь! Лемех, не погружаясь в землю, дает волам легкость, волы убыстряют шаг, бегут, выpвaв у тебя плуг. Эти тощие волы становятся узнаваемы, бегут как лошадки. Глупая скотина, они же знают, что им не убежать, напрасно тратят силы. Немного погодя они стоят, тяжело дыша, на борозде, а ты, рассердившись, нещадно лупишь их хворостиной.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Все это он сейчас вспомнил. Но так было прежде... Теперь надо постараться не испортить первой борозды, чтобы не отняли плуг. Мальчик крепко вцепился в рукоятки плуга, Качия, яростно прихрамывая, пошел впереди волов; плуг легко вспарывал размякшую от дождя землю.

— Оказывается, он умеет пахать, чтоб все его напасти упали на его мать! — всплеснула руками мать, а мальчику показалось, что это не очень-то ее радует.

Когда они вспахали несколько борозд, мать ушла на кухню готовить завтрак. Сделав еще несколько концов, мальчик остановил волов.

— Устал, что ли? — Качия обернулся, его губы дрогнули, изображая улыбку.

Мальчик, вскинув голову, твердо смотрел ему в глаза. Качия удивленно таращил страдальческие из-за боли в непогоду глаза, словно сова, не спавшая всю ночь. Удивление быстро сменилось вызывающей наглостью.

— Колченогий! — мальчик выплеснул всю свою злость в этом крике, — Колченогий!

— К-к-как т-т-ты с-с-сказал? — посинел Качия. Он кинулся к мальчику, взмахнул длинной рукой с негнущимися пальцами, будто на земле решил утопить его.

Мальчик не дрогнул, только крепче сжал хворостину в руке. «Уходи, откуда пришел! Не тебе здесь пахать!» — говорил твердый взгляд мальчика.

Качия, опустив руку, яростно заковылял к кухне. Мальчик ждал, не начинал пахать. Едва Качия успел переступить порог, как из кухни вылетела побледневшая от гнева мать. Мальчик никогда ее не видел такой чужой.

— Как ты посмел, чтоб я вырвала тебя из моего сердца! — она схватила его за худенькие плечи, словно ее кто-то толкнул и ей надо удержаться.

— Что следовало! — твердо ответил мальчик.

— Вот что следует тебе, вот тебе, вот тебе!!! — она хлестала его по щекам, пока не устали руки. Мальчик молча терпел, только закрыл глаза, чтобы не видеть ее лица.

— Весь участок вспашешь, один! Если не вспашешь, когда вернусь с работы, твоя смерть в моих руках! Что я потеряю... — она, словно поперхнулась, замолчала, отвернулась и пошла прочь.

Лицо у мальчика горело. Он прикрикнул на волов и начал пахать, крепко налегая на рукоятки. Земля была мокрая, из вывернутых плугом пластов в ноздри ему ударял теплый и влажный запах свежевспаханной земли. Вдруг к нему вернулся прежний страх. Он поднял голову, оглядел все, что надо было вспахать.

В один конец...

Обратно...

Опять в тот конец...

Мальчик вспомнил, как он впервые плыл по заводи и отец улыбался, придавал ему силы и смелость улыбкой. Сейчас он под этим огромным небом царапает с усталыми волами землю. И земля эта, как щека женщины, получившей похоронку, но... это земля отца, это его земля... Она держит его на своих ладонях и ведет его.

В один конец...

Обратно...

И другого пути нет.

Вот и нашел он ответ на мучивший со вчерашнего дня вопрос. Закончив борозду, он повернулся, и показавшееся из-за гор солнце ослепило его. Мальчик невольно закрыл глаза. Отсюда ему показалось, что это двуглавая гора смотрит на него в сверкающие очки.

Что только не взбредет в голову! Он вспомнил своего одноклассника, ходившего в очках. Очень худой и очень добрый. Здороваясь с ним, мальчик быстро отдергивал руку, боясь сломать его тонкую и хрупкую кисть. У него были такие тонкие ноги, что удивительно, как они выдерживают его тяжесть, носят на себе. А к нему этот худенький мальчик относился особенно, увидев его — сиял. И сам он, забывая его худобу, хрупкость, испытывал к нему теплую симпатию. Этот мальчик носил большие, с толстыми стеклами очки и когда он их снимал, на его переносице ярко краснел след от дужки.

На мальчика накатился приступ смеха, необычного, неудержимого, душившего его как кашель. Глаза наполнились слезами, он еле смог вздохнуть. Слезы наполняли его, как в вырытый с трудом колодец потихоньку прибывает вода. Он прикрикнул на волов и, стараясь не уйти в сторону от борозды, начал пахать.

В один конец...

Обратно...

* Аймцакиача — игра в мяч, напоминающая гандбол.

Перевел с абхазского автор.

ШАЛОДИЯ АДЖИНДЖАЛ

МОЙ БЕДНЫЙ, БЕДНЫЙ ЯЗЫК

Не все дети начинают разговаривать в одном и том же возрасте — иным это удается с полугода, другим после полутора лет. Ну, а я родился совершенно особенным ребенком. Ни слова не произнес я ни в год, ни в два, ни в три. Даже войдя в год пятый, я не промолвил ни слова. Вполне естественно, что родителям это очень не нравилось. Когда же мне пошел шестой, они взволновались не на шутку, потому что это было уже ни на что не похоже, и принялись водить меня по докторам. Чуть заслышат о каком-нибудь светиле, излечивающем немоту, мигом снаряжаются в путь, не скупясь ни на какие расходы.

Поначалу я страшно боялся людей в белых халатах. Так боялся, что ноги подкашивались. Когда мне говорили: «Детка, открой ротик»,в моей маленькой душе бурно сталкивались два чувства: боязнь, что сейчас доктор отрежет мой непослушный язык, и слепая ярость от сознания своего бессилия. Впоследствии я свыкся с этой процедурой, как и со многими другими, и послушно открывал рот задолго до этого, как мне прикажут. Бедный, бедный мой язык! Кому я его только не показывал! В какие только города не заводил он моего отца, все еще не терявшего надежды на медицинское чудо! Но чуда не происходило.

И вот мне уже семь лет. Как и прежде, я упорно молчу. Молчу и вижу, как день за днем все больше горбится мой отец, все чаще плачет втихомолку мать. И порой хотелось мне крикнуть им: «Да не обращайте внимания на мой несносный язык! Радуйтесь тому, что ваш сын здоров!»