Голгофа - Лесь Гомин

33

Сам не свой возвратился Герасим домой. Какая-то тоска сжимала сердце, мутило, места себе не находил. Отец Кондрат тенью будто двигался за ним и будоражил жуткие воспоминания о тайной вечере у отца Иннокентия. До самого Липецкого Герасим то и дело посматривал на свои руки, словно чувствовал на них горячую кровь Кондрата. Она бросала красный отблеск на весь свет. Хотел даже вернуться в Балту, выдать себя полиции, но его останавливали суровый приказ брата Семеона, заместителя Иннокентия, и страшная присяга служить Иннокентию. И суровый Герасим стал подобен смерти.

Григорий Григориан и Григорий Сырбул ехали с Герасимом и ни на мгновение не спускали с него глаз. Они словно знали его мысли. Каждый раз, когда печаль охватывала Герасима, они расспрашивали его или что-то рассказывали. И так до самого хутора. Только на хуторе, когда выбрались из телеги и кучер ушел домой, Григорий хмуро сказал:

— Герасим, смотри, не забудь наказа отца Иннокентия. Знай, чего церковь миру не сказывает, того и мы, грешные слуги ее, не должны разглашать. То не наше дело. Да и не твои то руки сделали, бог послал ему смерть, ибо он замышлял зло против Иннокентия. А потому нужно служить богу, как присягал, выбрось из головы все, о чем не велел думать отец Иннокентий.

Герасим понял скрытый смысл благочестивых слов высокого седого старика с бородой и мохнатыми бровями. Убедился он и в том, что этого великана с узким лбом и маленькими глазками, спрятанными где-то глубоко в щелках век, приставили к нему в качестве надзирателя. И он подчинился этому. Умоляюще посмотрел на Григория Сырбула, что безразлично оглядывал хутор. Но встретился со злыми колючими глазами, светившимися недобрыми огоньками и не обещавшими пощады. Герасим уныло опустил голову.

— Тяжело, отец Григорий. Покойник будто все за мной ходит и грозится… — пожаловался тихо Герасим.

— Молись, — коротко и сухо ответил Григорий Сырбул. — Да не забудь, что мы с Григорием твои батраки. Сегодня же пошли нас за тем, что нужно.

Герасим тупо посмотрел на него и кивнул головой.

На следующее утро оба монаха, переодетые в крестьянские одежды, ушли в село и слонялись там весь день. Поужинав, заперлись в риге и захрапели. Но, видно, не крепок был сон у апостолов. В полночь Григориан вышел во двор, прислушался и бесшумно направился к дому Герасима. Подошел, стукнул в окно и отступил за хату. В ту же минуту дверь открылась и вышел полураздетый Герасим. Тоже прислушался и на цыпочках пошел за хату, где ожидал Григориан. А потом оба направились садом туда, где двор подходил к когда-то глубокому, а теперь уже засыпанному оврагу. Только дошли, как Григориан тихо свистнул. В ответ из терновника послышался приглушенный кашель.

— Вылезайте. Можно начинать, — кому-то шепотом сказал Григорий.

Герасим неподвижно стоял и следил за своим надзирателем. Он готов был крикнуть во весь голос:

— Спасите! Ради бога, спасите!

Готов был бежать от этого места, где снова затевалось какое-то страшное таинственное дело. Но при нем неотступно стояли два надзирателя — Григорий Сырбул и Григориан. Они распоряжались здесь, как хозяева. Из оврага к ним вышло двенадцать темных фигур.

— Так что же будем делать? — спросил один.

Григорий повернулся к Герасиму.

— Покажи, раб божий, самое укромное место, где бы ты погреб выкопал, если бы хотел получше спрятать его от людей?

Герасим не понял вопроса.

— Герасим, тебя спрашиваю: где тебе рыть погреб, чтобы спрятанного не нашли злые люди. Мы не можем ждать…

Герасим печально вспомнил наставления Иннокентия. Вздрогнул… и пошел в сад, за ним двинулись остальные. Возле первых деревьев Герасим остановился.

— Вот за этими кустами винограда пусть роют… — с болью в голосе проговорил Герасим.

Григориан и Сырбул обошли место вокруг и остановились на закрытом со всех сторон кусочке земли.

— Ты руби вот этот куст, — грубо, безжалостно сказал Сырбул, показывая на столетний куст винограда.

Он был гордостью Герасима, во всей волости не было такого. Герасиму показалось, что Сырбул указал на него самого и что вот-вот сорвется топор и обрубит его жизнь, оборвет последнюю нить, связывающую его с этим миром, с хозяйством, с этими раскидистыми деревьями, с буйным виноградом, с солнцем, воздухом, землей… Что-то горячее обожгло ему грудь, невысказанная, непостижимая тоска и отчаяние раздирали сердце, горела голова, словно он только что сильно ею ударился.

— Мэй, не руби его… Это еще дедовский, ему сто двадцать два года… Не руби, прошу, пожалей меня. Сними голову, заруби меня, а куст не тронь! Слышишь? Ты же человек, ты же когда-то был хозяином, неужели не жалко тебе такого добра?

Голос его дрожал, он едва сдерживался.

— Раб Герасим, не зли меня. Позвал людей, так оставь их в покое, пусть копают… А здесь самое удобное место для погреба. Виноград у тебя другой вырастет, — резко ответил Григорий, отталкивая Герасима от куста, — оставь их. Рубите.

Герасим не унимался. Он уже ничего не сознавал, жалость заслонила весь мир. Он видел только поистине страшное крушение своего хозяйства.

— Слышишь? Не тронь, говорю… Не тронь, а то убью… Как жабу, раздавлю, — шипел он посиневшими губами, утрачивая разум. — Не трогай. Жизнь бери, душу бери, а виноград не трогай. Что хочешь бери…

— Перестань! — грозно прошипел над самым ухом Григориан. — Отец Иннокентий, дух божий, велел. У него же есть сила наказать непослушного раба. Еще не сгнил отец Кондрат.

И, повернувшись, крикнул:

— Что ж стоите? Рубите!

— Г-а-а-ах! Ш-ш-ш! Ча-а-а-а-ах! — заходил топор в листве, сваливая ветви на землю.

Потемнело в глазах у Герасима. Он рванулся, вскрикнул и упал прямо на куст винограда, крепко обнимая его руками, да так и потерял сознание.

Очнулся у себя в риге на сене. Рядом с ним лежали Григориан и Сырбул. Оба укрыты зипунами, словно с вечера спали. Болела голова. Ныла грудь. Герасим попытался подняться, не смог. Снова упал на сено. Застонал сильнее.

— Ты чего стонешь? — спросил Сырбул.

— Что вам от меня нужно? Зачем мучаете меня?

— А раньше ты о чем думал? — с нескрываемой злобой спросил его Григорий. — Ты же присягал? Клятву дал богу? За это непослушание бойся кары его.

Он захлебнулся в своей злости, еще страшнее зашипел:

— Слышишь, ты, раб лукавый? Если не перестанешь сопротивляться, я извещу отца Иннокентия, и ты пожалеешь. Он умеет наказывать своих врагов. И знай: нам некогда с тобой валандаться, мы пришли выполнить веление бога. У нас срок четыре месяца. Слышишь? А теперь вставай, умойся и иди завтракай. И о нас, смотри, не пикни. И что бы ты здесь ни увидел и ни услышал, не удивляйся. Все это мы делаем по твоему велению, а сами — только батраки твои. Так велел отец Иннокентий.

Герасим больше не удивлялся. Безразлично смотрел на все, что творилось вокруг него, делал вид, что все это его распоряжения, и отсылал к Григорию, чтобы тот во всем наводил порядок. Он не удивился и тогда, когда во двор въехало двенадцать подвод с камнем, который свалили вблизи сада. Даже не вышел к подводчикам. Не вышел, когда въехали и подводы с цементом и свалили бочки прямо в ригу на сено.

Даже не посмотрел, какой вред причинили ему этим. Без всяких мыслей ходил он по горнице, сложив на груди руки. Не ответил и на приветствие, когда в хату вошли каменщики. Он только посмотрел на них и хмуро сказал:

— Что делать — спросите Григория. Я не вмешиваюсь, он сам все делает. И ко мне больше не обращайтесь.

Каменщики вышли, а он продолжал ходить. Спустя некоторое время вышел и тихо направился в поле. Там осмотрел пшеницу, кукурузу, подсолнечник и побрел межой прямо в степь.

— Буна сара.

То был Синика. Герасим глянул на него и опустил голову на грудь.

— Чем это вы так опечалены? Все строитесь? Расширяете хозяйство? — заговорил Синика.

Герасим шагнул вперед И направился к дому соседа. Рядом с ним пошел и Василий.

— Строюсь, сосед, — ответил Герасим. — С вас пример беру. Хочу по-пански поставить хозяйство.

— Так что ж думаете делать? — с интересом спросил Синика, загадочно улыбаясь.

— Что? Думаю винный подвал построить. Виноградник расширить. Весной еще посажу кустов пятьсот-семьсот.

Синика стал серьезным. Причины строительства были уважительные и правдоподобные.

— Вино, да еще хорошее, всегда цену имеет. Правильно это вы делаете. Пора и нам уже по-человечески жить. Вон, за границей, говорят, во Франции, люди больше ничего и не делают, а только на виноградниках возятся. А живут как? Мы с вами всю жизнь быкам хвосты крутим, думаем, что лучше и быть не может. Я вот и сам… Наверное, буду проситься к вам в компанию… Самому-то непосильно стянуться на такое хозяйство, — говорил Синика.

— А почему бы и нет! — в самом деле загоревшись этой идеей, говорил Герасим. — А почему бы и нет, сосед? Почему бы и нам не стать панами? Вы же от барышничества вон как зажили! Не скрывайте, знаю, люди видели и говорили мне, как вы скот скупаете. Люди все знают. А я вот от виноградника!