Асьенда - Изабель Каньяс

Палома провела меня в теплую кухню и, забрав промокшее шерстяное сарапе, развесила его сушиться у огня.

Она обернулась ко мне – руки в боки, необъяснимо похожая на Тити.

– Ты когда-нибудь прекратишь расти?

Я пожал плечами, сел где велено и стал терпеливо ждать, пока Палома приготовит еду. Годы разлуки не изменили моей роли в семье: как единственному выжившему мальчику, находящемуся среди громких, властных женщин, мне полагалось сидеть и слушать, есть еду, что окажется передо мной, и доставать вещи, которые хранились слишком высоко.

В промокшую одежду и обдутые ветром кости просачивалось тепло.

Я почувствовал себя дома.

Когда я обсох и наелся, Палома повела меня в зеленую гостиную, чтобы представить жене хозяина.

В очаге пылал огонь. Силуэт доньи Марии Каталины Солорсано, сахарной хозяйки асьенды Сан-Исидро, поднялся, чтобы поприветствовать меня. Из Паломиной болтовни на кухне я узнал, что слуги обращаются к ней «донья Каталина». Вслед за ней поднялись несколько человек из прислуги – я узнал среди них Мариану, подругу Паломы, которую также преобразило время.

– Падре Андрес, – голос доньи Каталины зашелестел, будто свежий лист бумаги. Свет пламени краской проникал в ее бледные волосы, и ореол из красного золота обрамлял маленькое, заостренное лицо. – Как здорово, что вы к нам присоединились. Ана Луиза говорит, вы обладаете, помимо других ваших достоинств, способностью к чтению вслух.

Desagradecido, sin vergüenza[31]… когда я был маленьким, Ана Луиза описывала меня по-разному, но только не так. Я натянул праведную, застенчивую улыбку, которой обучился в Гвадалахаре, – она скрывала любые беспокойства или недоверие, которые я испытывал во время разговоров с прихожанами. Почтительно склонив голову, я взял у доньи Библию.

После чего сел напротив нее и открыл Послание к Ефесянам.

В комнате было тихо и только потрескивал огонь.

Я остановился, и палец проскользил по странице Библии, не распознавая строк под собой. До чего странно, что дом предпочел затихнуть в этой комнате. Я всегда слышал, как он жалуется, как лукаво перешептывается, как журчит при каждом разговоре.

Сейчас же он был тихим.

И это было не благочестивое молчание священных мест, не почтительная тишина кладбища. Это было… странно.

Я прочистил горло, зная, что донья Каталина все еще наблюдает за мной, и принялся читать.

Палома заняла место рядом с Марианой и взялась за свое шитье.

Из ее косы выбивались темные тонкие волоски; она кусала губы, пока шила – прямо как Тити, когда ее что-то беспокоило. Воздух в комнате стоял тяжелый, но тяжесть исходила не от огня; это была напряженность, источник которой я не мог распознать. Когда Палома, с кучей одеял в руках, настояла на том, чтобы провести меня до покоев, примыкающих к капелле, я не стал сопротивляться.

Моя комната была скромной: камин, стол, кровать. Пол из глины вперемешку с гравием был начищен лаком и шагами многих поколений.

На стене висела полка для книг и простой деревянный крест. Палома закрыла дверь и положила одеяла на стол. Затем зажгла несколько свечей и встала надо мной, пока я сидел у камина и разводил огонь. Я поглядывал на Палому краем глаза. Она снова кусала губы и теперь, когда руки не были заняты шитьем, перебирала кисточки на своей шали.

Мне был знаком взгляд человека, которому есть что сказать, но говорить он боится. Я понизил голос, чтобы звучать как можно мягче и не спугнуть Палому, – так я обычно разговаривал с птицами.

– Тебя что-то беспокоит. Могу я помочь?

– Помощь мне как раз и нужна, – выпалила Палома, поднимая голову. Она выдвинула стул из-за стола и села, в защитном жесте подтягивая колени к груди. – Именно твоя помощь. Видишь ли… – Она запнулась, уставившись на огонь. – Моя подруга не решилась спросить тебя прямо, хотя я и говорила ей, что ты безобиден. Она… Это Мариана, она сегодня сидела с нами. Робкая девушка. – Я кивнул, но «робкой» бы я ее не назвал.

Мариана вздрагивала всякий раз, когда я двигался, и плечи ее тут же ссутуливались. Она укололась иглой по меньшей мере дважды от резких движений.

Именно так двигалась моя мать, когда еще была жива.

– Тити наверняка тебя научила, – сказала Палома. – Наверняка. Ты должен помочь ей.

Наша бабушка научила меня многому. Я не сразу догадался, что Палома имеет в виду.

– Я не понимаю.

Палома подыскивала слова, явно взволнованная. От разочарования в ее глазах блестели слезы, и, когда она заговорила, голос у нее дрожал:

– Когда хозяин был здесь, он принудил Мариану.

Я уставился на Палому, пытаясь ухватиться за слова; потрясение жалило щеки, будто пощечина. Слова не находились. Господь, почему Ты отрекаешься от Своего народа? Почему Ты не защищаешь их от золоченых чудовищ, что рыщут по земле?

Я подумал о светловолосом Солорсано, который улыбался падре Гильермо, и о его изящной жене – желудок тут же превратился в камень и стал тонуть все глубже и глубже. Я ошибочно считал, что сын старого Солорсано будет лучшего своего отца. Доны, господствующие благодаря пульке, – отравленные люди.

– Не притворяйся дураком. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. – Женщины в моей семье скрывали свои страхи и горести за ножами и когтями; резкость голоса Паломы не задела меня, но ясно показала, насколько она расстроена. – Мариана ждет ребенка. Она должна выйти замуж за Томаса Ревилью с асьенды Ометуско, но если он узнает, если хоть кто-то узнает… – Ее дрожащий голос сорвался, будто она была не в силах сказать еще хоть слово.

Сердце перевернулось в груди. Я покачнулся на пятках.

– Когда будет венчание? – тихо спросил я. – Возможно, Мариане удастся скрывать беременность до тех пор, пока…

– Ты меня не слушаешь, – рявкнула Палома. – Она не хочет ребенка. Разве этого недостаточно?

Ее слова обрушились на меня, словно огромная сосна в лесу, оставив после себя затянувшееся молчание. От огня тянуло дымом, тихое потрескивание означало, что пламя перекинулось на щепки. Я не отвернулся от Паломы.

– Ты должен помочь ей. Ты знаешь, что я имею в виду. – Все еще надтреснутый голос Паломы становился все увереннее, и тут она нанесла свой последний удар: – Тити бы помогла.

Тити не была священником, хотелось закричать мне, но я прикусил язык. Могла ли Палома понять, что после отъезда в Гвадалахару страх стал моим единственным спутником? Она не жила бок о бок с падре Висенте; хотя Инквизиция и переместилась в Испанию из-за беспорядков и восстаний, она все еще текла по венам многих священнослужителей и наполняла