Путь воина - Багдан Сушинский

— В стане Потоцкого меня предупредили, что вы довольно тонкий и хитрый дипломат, — пришел в себя Радзиевский. — Однако не сумели убедить, что настолько коварный. Но, в общем-то, я признателен вам за первые уроки. Я ведь понимаю, что откровения, которым вы меня только что подвергли, преподнесены исключительно в виде наглядных примеров.

— Плата должна быть соответствующей. Она может выражаться в том, что мои условия вы передадите Потоцкому дословно.

Несколько мгновений Радзиевский стоял с закрытыми глазами, пытаясь погасить в себе очередную вспышку гнева и презрения.

— О том, что ваш ответ послужил Потоцкому поводом для начала войны, — медленно, почти сквозь сжатые зубы процеживал ротмистр, — вы, очевидно, узнаете уже не из моих уст, а по грохоту копыт польской конницы.

— Вот с этого-то грохота и начнется настоящая военная дипломатия, — охотно развил его мысль вождь восставших.

— Ну-ну, увидим, какая это будет дипломатия.

Хмельницкий поднялся из-за стола и внимательно осмотрел подносы, которые его оруженосцы наконец-то поставили на стол. Там стояли два кувшина вина и графинчик водки, а также исходило пряным духом жареное мясо. По меркам казачьих лагерей — почти королевская еда на королевском столе.

Хмельницкий налил себе и ротмистру вина, храня традицию, отпил первым и, подождав, пока Радзиевский осушит свой кувшинообразный походный бокал, открыл ему последнюю дипломатическую тайну.

— Пока что вы не знаете главного, ротмистр, — насколько коронный гетман Потоцкий будет признателен мне за услышанный вами ответ.

— Объяснитесь, полковник. Что-то совсем уж непонятно выражаетесь.

— Вы совершенно правы, ротмистр, ответом мне станет не универсал, хотя, возможно, Потоцкий и снизойдет до него, а грохот копыт польской кавалерии. Потоцкий будет признателен мне, что своим ответом я не вынуждал его ломать голову над более или менее приемлемым поводом для похода на Запорожье и объявления войны всей Украине, которую он начал бы при любых условиях.

— Но коронный гетман не может начать войну, не получив благословения короля.

— У командующего войсками, расквартированными на чужой земле, всегда найдется повод спровоцировать войну, поставив короля перед свершившимся фактом.

— Создавая полки повстанческого казачества, вы как раз и дарите ему такой повод.

— Вы, ротмистр, не можете или не хотите понять, что не армия моя, пока еще слабая, пугает коронного гетмана, а проснувшийся в народе бунтарский дух да казачья вольница. То и другое Потоцкий и его офицеры готовы выжигать денно и нощно.

Ротмистр вновь опустошил свой бокал и несколько минут отрешенно смотрел куда-то в сторону, думая при этом о чем-то своем. Если только вообще думал о чем-либо.

— В таком случае меня совершенно не радует признательность, с которой господин коронный гетман будет выслушивать мое сообщение, — признался ротмистр, решительно поднимаясь и давая понять, что визит завершен.

— Хотите взглянуть на крепость, которую мы возвели на острове Томаковском? Настоящую крепость, не уступающую Кодаку.

— Не тешьте свое самолюбие, полковник, еще как «не уступающую». Ничего общего с настоящей крепостью этот ваш укрепленный лагерь не имеет — вот что я вам скажу.

— Значит, вы уже видели ее? — хитровато блеснули глаза Хмельницкого. «Интересно, соврет или признается?» — прочитывалось в них.

— Видел. Мне удалось незамеченным проскользнуть между вашими сторожевыми куренями и проехаться по прибрежной возвышенности, с которой укрепления просматриваются довольно хорошо. Согласен, штурмовать их, форсируя днепровский рукав, будет очень трудно.

— То есть мои старания оказались не напрасными.

— Да, на островке ваши люди потрудились. До французских фортификаторов вам, конечно, еще далеко, но…

— Я не об острове и не о фортификаторах, а о том, чтобы мои сторожевые курени сделали вид, будто не замечают вашего появления. Благодаря чему вы смогли увидеть все, что захотели.

— Не поверю, что вы умышленно позволили мне превратиться в лазутчика.

— Один из моих разъездов заметил вас далеко от лагеря и тут же сообщил об этом. Теперь, надеюсь, вам будет, о чем рассказывать обоим Потоцким, а также польному гетману Калиновскому и королевскому комиссару Шембергу.

Несколько мгновений Радзиевский смотрел на полковника, не зная, как реагировать на его очередное признание, затем неожиданно рассмеялся.

Они смеялись вдвоем, искренне, дружески похлопывая друг друга по плечу, но положив, как водится, свободные руки на эфесы сабель.

— Оказывается, вы обманули меня, заявив, что тот, предыдущий, урок был последним, — молвил ротмистр на прощание.

— Приезжайте еще, ротмистр. У меня их припасено на все казусы и хитрости военной дипломатии.

32

Каменец встретил Гяура и его спутников проливным дождем. После каждого раската грома небо разламывалось на несколько обожженных молниями черепков, освящая землю новыми протоками весенней благодати. Холодные дождевые ручьи заливали каменистые склоны городских окраин, обрывистые берега реки и не поддающиеся ни ядрам, ни времени башни цитадели.

Встретившемуся им на пути трактиру «Семь паломников» воины обрадовались, как Ноеву ковчегу. Трактир в это предобеденное время был почти пуст, но хозяин его, Хаим Ялтурович, словно бы только их и ждал.

— Боже мой, и над плешивой головой бедного подольского еврея иногда, прошу прощения, восходит солнце, — подался он навстречу Гяуру с распростертыми объятиями. — Вы ли это, князь?! И снова, прошу прощения, к нам?! Сразу столько высокородных гостей — и все из Варшавы! Так я вас спрашиваю…

— В этот раз вы не ошиблись, Ялтурович, мы действительно прибыли из Варшавы, — улыбнулся Гяур, вспомнив, что любой высокородный проезжий сразу же становился для трактирщика Ялтуровича «гостем из Варшавы».

— Ялтурович, прошу прощения, ошибся только один раз в жизни, когда родился евреем. — Приземистый, основательно облысевший, в своем неизменном, расшитом узорами венгерском жилете, он суетился между столами, смахивал с них несуществующие крошки и все пытался усадить князя на «самое достойное» в его трактире место, которое сам еще не определил. — Во всех остальных случаях ошибались и продолжают ошибаться его враги. Потому что одни считают, что Ялтурович уже окончательно разорен и его уже давно нет; другие, наоборот, завистливо ворчат, что только Ялтурович в этом городе и есть — давно нет, прошу прощения, всех остальных.

— Так позвольте и им, этим другим, один раз в жизни ошибиться, — не удержался Гяур, усаживаясь, наконец, на то место, которое избрал сам. Причем избрал удачно, поскольку оно находилось у предусмотрительно зажженного камина, источавшего приблизительно столько же тепла, сколько «бедный подольский еврей» Ялтурович — слов.