Путь воина - Багдан Сушинский

Уступ, на котором он восседал, был похож на трон. Казаки успели подметить схожесть и назвать его «троном гетмана». Узнав об этом, Хмельницкий, возможно, впервые ясно осознал: то, что происходит здесь в эти дни, уже принадлежит истории. Когда-нибудь хронисты попытаются проследить и оценить каждое передвижение его войск, каждое его решение, каждый замысел. Даже тех, смысла которых он и сам не в состоянии познать. «Так, может, — спросил себя гетман, — и в самом деле следует позаботиться о появлении в твоем войске хронистов, которые уже сейчас, по свежим следам, творили бы историю твоих битв и походов? А то ведь переврут потом знатоки старины. Все, что по бумагам старинным не осмыслят, тотчас же переврут».

Он подолгу всматривался в мутноватые воды реки, отчетливо понимая, что точно так же когда-то всматривались в нее стольные киевские князья, предводители гуннов и воители монгольских орд. Река воспринималась им как хранительница памяти этой земли; непостижимое в своей бессмертности течение времени давно слилось с течением Днепра, прошлое переплелось с будущим, а человеческая жизнь мелькала на фоне этого зазеркалья вечности, как крупинка золота — в безжизненных дюнах мертвой пустыни.

— Наткнулись на разъезд польских драгун! — докладывал сотник Савур. — Четверых застрелили, двух раненых взяли в плен, остальные сумели уйти.

— Они двигались навстречу реестровикам?

— Нет, за нами следили, ангелы смерти!

— Допросить и…

— …И что? — не понял Савур.

— Не заставляй гетмана казнить тогда, когда только он способен помиловать.

— Тебя не перемудришь, командующий. У Днепра они свое получили, пусть теперь бредут к Висле.

Не успел Савур, перескакивая с камня на камень, добраться до стоящего под скалой коня — он ставил его так, чтобы в крайнем случае в седло можно было прыгнуть прямо с вершины, — как справа, у подножия трона, появился старый сечевик Ордань.

— Перехватили двух гонцов, посланных Барабашем в стан Стефана Потоцкого, сына коронного гетмана!

— С чем же они шли?!

— Им велено было обещать, что завтра к польскому лагерю подойдут отряды реестровых казаков!

— Сами-то они — реестровики?

— И просятся к тебе на службу.

— Пусть поклянутся перед твоими казаками. Но прежде, для надежности, окрести их двумя десятками плеток, чтобы впредь знали, с кем и против кого идти. Только не перестарайся.

— Старинный казачий способ учения, атаман! — Хмельницкого он упорно называл атаманом, а не гетманом, однако поправлять его, сотника, Хмельницкий не решался. Ко всякому старому сечевику он по-прежнему относился с уважением новичка, неспособного постичь все премудрости опытных воинов, а потому преклоняющегося перед ними.

Еще несколько минут молчаливого созерцания Днепра, и вновь у подножия «трона гетмана» появился вестовой.

— Прибыл полковник Криса [19] с сотней казаков, да с тремя сотнями занятых у татар лошадей, которых ведут два десятка табунщиков.

— Зови его, поговорить с полковником надо.

Едва в горной крепости Хмельницкого зажглись первые костры, как прискакал гонец от Ганжи, вместе с которым неожиданно прибыл Кричевский. Появление полковника настолько удивило и обрадовало Хмельницкого, что он даже не пытался скрыть своей радости.

— Когда я узнал, что войска Барабаша ведешь ты, то поначалу не поверил, — объятиями встретил Кричевского гетман. Ему всегда нравился этот, с виду вальяжный, польский аристократ — худощавый, до чопорности сдержанный, совершенно непохожий на тысячи других казачьих офицеров.

Идя на Сечь, Хмельницкий втайне рассчитывал, что рано или поздно Кричевский присоединится к нему, превратившись то ли в генерального писаря повстанческой армии, то ли в дипломата.

— Мне и самому не совсем ясно было, куда и зачем веду казаков, что меня ждет.

— Я, конечно, помню, что обязан тебе своим спасением. Если бы не ты…

— Можешь считать, что с сегодняшнего дня я тоже обязан тебе спасением, — деликатно прервал его Кричевский. Даже при свете луны и костра мундир офицера немецких драгун сидел на нем с завидной изысканностью, подчеркивая в фигуре тридцатилетнего дворянина его прирожденную воинскую выправку. — Причем прежде всего спасения от позорной славы полковника, сражавшегося против армии Хмельницкого.

— Ты прав, полковник: порой слава действительно бывает позорной, об этом тоже нужно помнить.

Их объятия были искренними. И не только потому, что уже много лет их сближало кумовство — особый род побратимства, ценимого в Украине, как нигде в мире, где существует институт кумовства. Хмельницкий давно знал, что этот аристократ украинской крови тяготится службой польскому королю. Особенно, когда приходится подавлять очередное украинское восстание. И что так же, как он, Хмельницкий, киевский полковник, мечтал о дне, когда Украина вновь обретет свою государственность, возродив ее на руинах некогда могучей Киевской Руси.

— Ты, вижу, облачен в германский мундир. С чего бы это?

— Благодаря Тридцатилетней войне по всей Европе пошел слух о храбрости и мужестве прусских драгунов. Поляки наняли две-три сотни этих вояк, а теперь одевают в прусские мундиры реестровых казаков да польских аристократов-волонтеров.

— Вместо того чтобы нанимать все новых и новых драгун?

— А главным образом для устрашения восставших.

— Коронный гетман Потоцкий решил воевать против меня мундирами, — въедливо улыбнулся командующий. — Занятно слышать такое. Увидим, как это у него получится.

— Мой отряд расположился всего в трех верстах отсюда. Чуть дальше — отряд, который ведет атаман Барабаш. С ним — десятка два приближенных казачьих офицеров, преданных Барабашу так же, как и польскому королю.

— Значит, они настроены воевать?

— Чего не скажешь о большинстве моих казаков-драгун. Барабаш захватил с собой значительно больше офицеров, чем нужно, рассчитывая, что часть присоединившихся к тебе казаков, особенно реестровиков, присоединится к нему еще до первого боя. Остальные, уцелевшие, — после первого твоего поражения. Барабаш уверен, что после разгрома твоей армии в казачьих землях не останется полковника, который бы помешал ему захватить булаву гетмана не только казачества, но и всей Украины. Чего он и намерен добиваться от польского короля как достойной платы за участие в войне против восставших.

— Кто бы мог подумать, что король приобретет себе такого дорогого, но бездарного наемника? — иронично молвил Хмельницкий, тотчас же приказав седлать коней.