Железная роза - Обер Брижит

Тринадцатый день — вторник, 20 марта

Проснулся я в темноте. Светящийся циферблат моих часов показывал пять ноль две. Заснул я вчера в четырнадцать двадцать пять, то есть проспал почти пятнадцать часов. Где-то неподалеку пропел петух. Я встал и прошел в душ. Все тело ломило, но головной боли не было, и чувствовал я себя получше. С трудом я стащил с себя одежду, отодрал окровавленную и засаленную повязку, которая «защищала» рану. Она дергала и болела, но, похоже, не открылась.

Я встал под душ; горячая вода текла по шее, по телу, и я наслаждался. Я долго так стоял, глядя, как мощные струи сдирают с меня грязь, и физически чувствовал, как возрождаюсь, оживаю под потоками воды, стекающими по телу. Вдруг я представил себе обнаженную Марту, стоящую со мной под душем, и тут же резко закрыл краны. Ни о какой Марте я не должен думать. По крайней мере, не сейчас.

Вытирался я с осторожностью и все же несколько раз сморщился от боли. Я с удовлетворением установил, что у меня чуть отросла щетина, изрядно изменив мой облик. Потом я, как сумел, наложил повязку, надел чистую одежду, перекусил, попил и вышел.

Была уже не ночь, но еще и не утро. Небо чуть окрасилось бледным, рассеянным светом, который в очередной раз торжественно приветствовал петух. Я оглянулся вокруг, глубоко вдохнул холодный воздух и поехал. За наем «гольфа» я заплатил авансом, и у его владельца в общем-то нет никаких оснований проверять еще раз идентичность кредитной карточки, по которой я расплатился. И однако же, увидев старый грузовичок, брошенный около люцернового поля, я остановился. Было еще темно, дорога пустая. Я вытащил отвертку из лежащей в багажнике коробки с инструментами. Грузовичок уже заржавел, колеса с него были сняты, так что вряд ли кто-нибудь пойдет заявлять о краже его номеров. Я быстренько отвернул их и положил в «гольф». Проехав с пяток километров, свернул на боковую дорогу, поставил на «гольф» снятые с грузовичка номера, а старые забросил в заросли терновника.

Спустя четыре часа, проезжая через Мюнхен, я, как любой турист, думал о событиях, которые начались тут более полувека назад. И вот сегодня я оказался здесь в поисках брата, которого почти не знал, точь-в-точь как члены множества семей, разметанных событиями по всему свету, словно соломинки, унесенные ветром истории.

В Мюнхене я оставил машину в центре, взял такси и поехал в аэропорт. Там купил билет на первый рейс в Дрезден. Если кассир и был удивлен тем, что я плачу наличными, то никак не выказал этого. Во время полета я думал о брате, которому пришлось бежать на Запад в своем самолете. Шесть лет после этого он, как и я, и мечтать не смел, чтобы пересечь границу… Мир меняется слишком быстро, и доверять ему нельзя ни в каком смысле.

Дрезден… Город страшных воспоминаний. Стоит произнести это название, и слышится свист бомб, ревущее дыхание огня опаляет лицо. А вообще-то город оказался серым и ничем не примечательным. In petto я ухмыльнулся по поводу моего ходульного лиризма. Помятое такси подвезло меня к самой военной базе, где служил последние годы мой брат. Сквозь грязное стекло я смотрел на унылый пейзаж и чувствовал, как знакомая боль начинает сжимать мне виски.

Небо было затянуто черными, грозовыми тучами. Я расплатился с таксером. Караульный указал мне приемное бюро, со стен которого отшелушивалась краска. Я сказал, что хотел бы поговорить с сержантом Бёмом, фамилию которого в числе других назвал мне любезный чиновник из Восточного Берлина, когда я ему заливал о своих семейных проблемах. Часы показывали восемнадцать тридцать шесть. Сержант Бём как раз в этот вечер был свободен и собирался в город. Мне посоветовали подождать его во дворе. Добрых четверть часа я мерз под насмешливыми взглядами часового, упакованного в меховую парку, и вот наконец увидел идущего кругленького человечка, стриженного под ноль и облаченного в старательно наглаженный мундир. Часовой окликнул его и, видимо, сказал, что я его жду, потому что человечек этот тут же завернул в мою сторону. Он поравнялся со мной и бросил на меня взгляд. У него было славное румяное лицо, но впечатление портили ледяные глаза. Он рассматривал меня с полнейшим безразличием, и в то же время я отметил, что сквозь загар на лице у него стала вдруг сквозить непонятная бледность. Однако, никак не выразив своих чувств, он осмотрел меня с головы до ног, резко повернулся кругом и быстро зашагал в сторону пустой площади перед базой. Вскинув на плечо сумку, я побежал за ним:

— Сержант!

Не оборачиваясь, он шел спокойным, ровным шагом. Я догнал его у остановки автобуса:

— Мне нужно с вами поговорить!

И тогда, не глядя на меня, он вполголоса бросил:

— Ты что, трехнулся? Хочешь, чтоб нас тут повязали?

Подъехал автобус. Сержант приготовил монету, и я заметил, что рука у него дрожит.

— Я должен с вами поговорить насчет Грегора фон Клаузена.

— Пошел ты!

— У меня нет другого выхода, я в отчаянии, что причиняю вам беспокойство, но мне необходимо поговорить с вами.

— В восемь у Штиллера, Рыночная площадь. Спросишь Учителя.

Со скрежетом и дребезжанием подкатил автобус. Сержант полез в него, я в полном недоумении последовал за ним. Совершенно игнорируя меня, он подсел к какой-то толстухе и тут же завел с ней разговор. Я устроился в середине салона около окошка, и автобус, трясясь, тронулся. Сержант Бём вышел в пригороде, но я решил не преследовать его, чтобы не ставить под удар нашу встречу.

Я поблуждал по городу, прежде чем отыскал Рыночную площадь, и изрядно продрог. Здесь было гораздо холодней, чем в Женеве, тротуары покрывала ледяная корка. «У Штиллера» оказался маленьким баром в глубине площади из разряда тех, куда одинокая женщина вряд ли рискнет зайти и где клиенты, прилипшие к стойке, мигом свалятся, стоит их оторвать от стаканов.

У меня было еще полчаса до встречи. Я зашел выпить кофе в соседнее ярко освещенное кафе, где играл на скрипке старичок. Без двух минут восемь я встал, положил на стол деньги и вышел.

После теплого кафе меня охватил холод. Я перешел через площадь и вступил в прокуренный бар. Ко мне обернулись смазанные лица, взяв меня в перекрестье мутных взглядов, но тут же отвернулись и погрузились в созерцание дна своих стаканов, как будто перед ними были не стаканы, а хрустальные шары. Официант, штангистского сложения, с брюшком и белой салфеткой на руке, надвинулся на меня: