Люди остаются людьми - Юрий Пиляр

Меня арестуют. Задушат в газовой камере или затравят собаками… Лучше сам брошусь на проволоку под током, решаю я.

— Что знает весь лагерь?

— Что ты хочешь взорвать мастерские и бежать, — отвечает Иван Иванович.

Савостин или Янсен?.. Подлецы, иуды!

— Это чепуха.

— Не чепуха. Весь лагерь знает. — Тонкие губы, подрагивая, улыбаются, близко сдвинутые глаза, кажется, сливаются в один большой глаз, который следит за мной.

Ничего, я успею броситься на проволоку, успокаиваю я себя. Это быстро — одно мгновение… Меня выдал, конечно, Янсен, мне всегда не нравилось, что он не тощий. Янсен, Янсен…

— Что ты еще хочешь сказать мне? — с ненавистью говорю я Ивану Ивановичу.

— Больше ничего. Просто жалко тебя, пацана.

Он снова взглядывает на меня большим внимательным глазом и сворачивает в переулок.

Опять неудача, думаю я. Опять провал. Хорошо еще, что я ни словом не обмолвился о представителе подпольного центра… А может, мой разговор с Савостиным или с Янсеном кто-нибудь подслушал?

На работе я с подозрением посматриваю на Янсена и Савостина. Я не разговариваю с ними. Я ношу кирпичи и наблюдаю за домиком Шпаца. Я внутренне сжимаюсь при появлении на строительной площадке каждого эсэсовца… Только бы они не арестовали меня на работе: здесь нет проволоки под током. А в лагере я успею добежать до колючего забора, если они придут за мной. Надо, чтобы они попытались арестовать меня в лагере: я успею добежать до забора и схватиться за проволоку…

День тянется чудовищно долго — это самый длинный день в моей жизни. Меня не арестовывают до обеда. Я ем похлебку.

— Ты что-то сегодня вроде не в себе, — говорит Савостин.

— Тебе мерещится. Он меня выдал?

— Что с тобой? — В его глазах тревога. Нет, не он выдал меня. Савостин не из тех.

— Что с тобой? — повторяет он. Я встаю.

— Ты никому не говорил о том? — Я спрашиваю очень тихо, почти шепотом.

Он пугается.

— А что? Кто-нибудь узнал?

Нет, не он, не Савостин.

— Нет, — отвечаю я. — Никто ничего не узнал. — Зачем его волновать, думаю я. Если они явятся за мной, то я брошусь на проволоку, и концы в воду. — У меня сегодня здорово болит голова, — говорю я. — У меня после контузии при таком солнце всегда болит голова.

Савостин, кажется, успокаивается и идет к ручью мыть котелок… Это не он проболтался, я уверен в этом. Проболтайся молчальник Янсен. Именно проболтался кому-то, а не выдал, потому что если бы он хотел выдать, то эсэсовцы уже арестовали бы меня.

Янсен неторопливо и аккуратно доедает похлебку.

— Можно тебя, Николай?

— Да.

Мы тоже спускаемся к ручью.

— Ты кому-нибудь говорил о том?

— Нет. А что такое? — Янсен зачерпывает в котелок воды и не глядит на меня.

— Слово коммуниста?

— Я не болтун и не люблю высоких фраз, — отвечает он.

Нет, он тоже не выдавал меня. И он не болтун, это верно.

— Ты больше не подходи ко мне, Коля, — говорю я. — И Савостину скажи, чтобы не подходил… Я, кажется, попался. О моем замысле узнали посторонние. Не подходите больше ко мне.

Лицо Янсена неподвижно. Он протягивает мне котелок.

— Выпей, успокойся. Не паникуй и молчи. Ничего с тобой не случится.

Он поворачивается и уходит.

Если бы ничего не случилось… Я не хочу бросаться на проволоку, не хочу, чтобы эсэсовцы арестовали меня: я очень хочу жить!

Меня не арестовывают. Ни после обеда, ни вечером в лагере. На всякий случай я пока держусь подальше от товарищей, брожу между восьмым и тринадцатым блоками: отсюда близко до колючего забора, заряженного током.

Отсюда рукой подать и до Костылина, но, к сожалению, я не могу подойти к нему. А вдруг за мной следят? Может, меня специально не арестовывают, чтобы выследить, с кем я связан… Какой я неудачливый! Еще не успел ничего сделать и сразу провалился…

А почему, между прочим, я решил, что Костылин наш разведчик? Он бывший тренер «Спартака», советский офицер, попавший в плен… Но он, конечно, связан с антифашистским подпольем, он ясно намекнул об этом. И я хочу бороться в антифашистском подполье. И я знаю лишь один путь к нему — через Костылина.

Завтра вечером он будет ждать меня. Если сегодня меня не арестуют — значит, я еще не совсем провалился. Надо завтра как-то сообщить ему об осложнениях. Может, через Савоетина? Янсен сказал, что со мной ничего не случится, только я должен молчать.

Как это понимать?

А не связан ли Янсен с Иваном Ивановичем? Может быть, Иван Иванович просто попугал меня? Может быть, они просто решили заставить меня отказаться от своего замысла?.. Кто они? И зачем им это нужно?..

Я вижу командофюрера Кролика, сворачивающего в наш переулок. Я быстро иду к пятнадцатому блоку — там рядом проволока под током. В двух метрах от запретной зоны оборачиваюсь — Кролика нет. Иду обратно и вижу его спину: он вышагивает к восемнадцатому блоку.

На меня смотрит худой синеглазый человек в суконной фуражке-тельманке. Он наблюдает? Я засовываю руки в карманы и, небрежно насвистывая что-то, вновь направляюсь к пятнадцатому блоку. Синеглазый догоняет меня.

— Гуляете?

— Гуляю.

Останавливаемся. Он выше меня, но худ, сутуловат, веки его воспалены…

Я ударю его ногой в пах и брошусь на проволоку, думаю я.

Мы приглядываемся друг к другу. По-моему, я где-то видел его, вероятно, еще на восемнадцатом блоке. У меня хорошая память на лица, и этого человека я уже видел. У него хорошее лицо — худое, смуглое, с умными, немного насмешливыми глазами. Конечно, я уже не раз видел его. Он очень худой, это хорошо.

— Вы, кажется, ленинградец? — спрашивает он.

— Я два года жил в Ленинградской области, — отвечаю я.

— Мне говорили, вы ленинградец.

Теперь я точно припоминаю его. Он встречался на восемнадцатом блоке с Леонидом Дичко. Его зовут Валерий, он ленинградец.

— Я только собирался учиться в Ленинграде, в институте, — говорю я. — Вы Валерий?

— Да.

«Странно все же он знакомится, — думаю я. — Почему он сперва наблюдал за мной?»

Он усмехается, его толстые губы расклеиваются, показывая белую полоску зубов.

— Наверное, я что-нибудь напутал. Ну, это неважно. Мы все, русские, тут земляки. Походим вместе?

Мы медленно бредем по переулку к одиннадцатому блоку…

А не заманивает ли он меня поближе к крематорию?

У Валерия ввалившиеся щеки, тонкая шея — это хорошо. Значит, тоже голодает. Провокаторы не голодают. И потом у него насмешливые глаза. Это тоже хорошо.

Мы выходим на аппельплац, по которому, как всегда, по двое, по трое прогуливаются старые заключенные. Здесь можно разговаривать, не опасаясь, что подслушают… Зачем он ведет меня на аппельплац?

Валерий берет меня под руку — так удобнее. Он тоже старый заключенный. И я теперь сравнительно старый заключенный.

— Мы вспоминаем о Ленинграде, мы земляки, — предупреждает он. — Условились?

— Да. А вы знаете, как меня зовут?

— Знаю. — В его глазах тухнут насмешливые огоньки. — Я знаю и другое о вас… о тебе. Ты затеял рискованную игру, ведешь разговоры о какой-то подпольной организации, о взрыве, о побеге. Такие разговоры были бы простительны новичку, а тебе…

— Я не понимаю. — Меня снова бросает в жар, но не так сильно, как утром.

Дьявол побери, как же они все-таки узнали? Через кого? Через Янсена?.. Но не весь лагерь узнал, не весь. Эсэсовцы не узнали — иначе я был бы уже арестован.

— Не понимаю.

— Брось притворяться, — глухо, но твердо говорит Валерий. — Ты связан с ребятами, работающими на кухне, ты посвящал в свои планы Савостина… Ты отдаешь себе отчет, что за подобные разговоры — за одни только эти разговоры — эсэсовцы могут уничтожить сотки людей?

Он все знает. И про Савостина знает. И про Васька… Но эсэсовцы ничего не знают… Я понемногу успокаиваюсь.

— Неужели тебе не ясно, что ты ставишь под удар всех русских в Маутхаузене? — продолжает он.

— А ты вообще как хотел бы? — чувствуя себя увереннее, говорю я. — Ты хотел бы пересидеть здесь всю войну без риска? Или ты предпочитаешь, чтобы нас без всякого сопротивления уничтожали по одиночке— в газ-камере или на колючей проволоке? Тебя такой путь устраивает? — Краем глаза вижу, что Валерий беспокойно озирается… Пусть озирается — я выскажу ему все. — Меня и моих друзей, например такая смерть не устраивает. Мы хотим еще повоевать, и если ты честный советский человек…

Может, удастся и его сагитировать, мелькает в го лове.

— Хватит. — Валерий больно стискивает мой локоть. — Теперь послушай меня. То, что ты замыслил это авантюра, это все обречено на провал. По сути ты проповедуешь массовое самоубийство. Взорвать мастерские вам все равно не удастся, это технически неосуществимо, тут, в Маутхаузене, это технически неосуществимо. И даже если бы, допустим удалось подорвать одну из стен, ее через неделю восстановят, а вот убитых людей никто не восстановит, убитых не оживишь… Побег отсюда тоже невозможен. Ты видел двух повешенных австрийских инженеров, которые попытались уйти из лагеря через канализационный коллектор?.. Ну, вот! Так что, если тебе надоело жить, — иди на проволоку, но не тяни за собой других. И запомни: всякие разговоры о побеге и взрывах мы будем рассматривать как ловушку для заключенных, и мы найдем способ помешать…