Детородный возраст - Наталья Земскова

Потом были суета и сборы, ожидание автобуса и ожидание в аэропорту, кофе, duty free и снова кофе. И когда Кириллов наконец улетел, а ей до самолета оставалось еще больше часа, она невольно испытала облегчение.

Не дожидаясь, пока его «боинг» взлетит и растает в небе, и всё еще переживая нервное возбуждение, она побрела по мелким лавочкам, сплошь оккупировавшим аэропорт, решив купить подругам украшения. Продавцы были отчего-то сплошь российские украинцы и молдаване, невеселые, но добросовестно приветливые. Украшения – все до одного невероятно красивые и невероятно дорогие, но Маргарита с легкостью тратила деньги, изо всех сил пытаясь переключиться на мир материальных вещей, где всё гораздо проще, понятнее, определеннее, хотя, конечно, и скучнее тоже. В залах небольшого аэропорта было пустынно почти так же, как и на пляже, – сезон только-только закончился, всё отдавало отшумевшим праздником, пресыщенностью и подступающей скукой. Маргарита смотрела сквозь прозрачные стеклянные стены и чувствовала всё нарастающее желание остаться, никуда не лететь. Ведь это так просто! Всего лишь незаметно выйти из здания аэропорта и идти, идти куда-нибудь по аккуратной и тихой дороге, где почти нет рекламы, совершенно нет мусора, и нет ни малейшего дела до тебя – никому-никому. Идти и остаться в незнакомой стране. Сменить орбиту, отменить инерцию. Потому что всё дело в инерции. А хочется какого-то начала, энергии завязки… Она так испугалась этого своего нежелания возвращаться в прежнюю жизнь, что, сделав усилие, опять, уже в обратном порядке, побрела по лавочкам и снова что-то покупала и разглядывала, пытаясь уйти в бытовые подробности. В одном из отделов ей приглянулся нескладный деревянный Пиноккио, и она, подергав за ниточки послушную красно-зеленую куклу, зачем-то купила и ее – большеглазую, большеротую и страшно обаятельную.

В своем исключительно материальном мире всю ее итальянскую неделю жил Валера, с трудом выкроивший время, чтобы встретить Маргариту. И по тому, как муж издалека заспешил ей навстречу, лавируя между людьми и чемоданами, как взмахнул рукой, когда до нее оставалось метра три, и как наклонился к ней, стало понятно, что он издерган и измотан до чрезвычайности.

Странно, она почти не испытала неловкости, когда он ткнулся ей в щеку и в плечо, обнимая и спрашивая, как долетела, какой была поездка и какой – Италия. Еще более странным оказалось то, как бойко она начала отвечать на вопросы: с деталями, подробностями и замечаниями, словно она там была одна, без Кириллова, без этих ночей и дней, без сверхъестественных танцев и оперных ресторанов. И пока шли к машине, припаркованной на самой дальней стоянке, затем ехали домой и обреченно стояли в пробках, она рассказывала и рассказывала, заново переживая свои впечатления. И даже нечаянно подумала: хорошо, что он есть, было бы очень грустно возвращаться одной в пустую квартиру и чем-то занимать себя в ожидании завтрашнего звонка.

Маргарите стало неловко за это свое ощущение, еще больше – за свой бодрый и бойкий тон, и она наконец спросила:

– Ну а ты как? Как выставка?

– Лучше не спрашивай. Осталось пять дней, а хлопот прорва. Ниши они изготовили совершенно не те и не так, со светом бардак абсолютный… – Всё ясно: не тот свет, а главное, ход, который он придумал – ниши для каждой серии картин, драпированные белой и фиолетовой тканью, – испортили и переврали, а исправлять уже времени нет. – …Крепеж заказали какой-то бракованный. Казалось бы, мелочь – крепеж! Васильева, когда его увидела, упала в обморок в буквальном смысле слова, крепеж, конечно, заменили, но остальное…

Нина Васильева, давняя Валерина приятельница и довольно известный в городе искусствовед, составляла экспозиции почти всех его выставок, боготворила его как художника и недолюбливала Маргариту. Маргарита ценила ее заботы о Валере, но сама с Васильевой откровенно скучала, в глубине души считая ее ограниченным и зацикленным на своем деле человеком. Это была классическая старая дева – без возраста, неухоженная и неулыбчивая, всегда в обвислых вязаных кофтах, – и Маргарита, чувствуя полную свою противоположность такому типажу, не сближалась с ней, отчасти опасаясь заразиться и так же завянуть. Нина чувствовала ее отношение и подолгу оставалась невидимой, внезапно пропадая и проявляясь время от времени. И сразу же показалось: вот в Италии – да, ей без труда удавалось быть и молодой, и интересной, а сейчас призрак Васильевой явно указывал на то, какова она в действительности – усталая и сорокалетняя, в девятнадцатом веке такие были уже бабками.

– Ты не говорил, что с выставкой работает Нина, – сказала Маргарита, чтобы не молчать. В это время они как раз входили в квартиру, то есть в ее прежнюю, на короткое время прерванную жизнь, с которой теперь нужно будет что-то делать. Или – можно не делать?

Валера поставил сумку в прихожей, опять ткнулся ей в щеку и тут же умчался, обещая вернуться не поздно. Часы показывали семь вечера, значит, «не поздно» – это в одиннадцать, и у нее есть время на акклиматизацию. Не раздеваясь, она походила по квартире, машинально собирая раскиданные за время ее отсутствия вещи, потом долго стояла под душем, сушила волосы феном и снова ходила из комнаты в комнату, затем достала камеру, подключила ее к телевизору и до ночи смотрела то, что они наснимали в Италии.

В кадре было небо безукоризненной голубизны. Толстобров был прав, и итальянцы говорили, что их группе повезло: вот-вот должен был начаться сезон дождей, но он не начинался и не начинался. За все восемь дней ни одной тучки не набежало на это высоченное (ленинградское ниже раза в четыре) итальянское небо. Но сейчас ей всем существом хотелось дождя: пусть бы он облегчил столь резкую смену декораций, а главное, ничего не обещал, как это нарядное летнее небо. Маргарита подошла к окну и с облегчением вздохнула: там, за окном, шел дождь, методично и серо, прекрасно сочетаясь с дождливой картинкой в ее душе, которая чуть наметилась с утра, а теперь набухала и разрасталась.

И опять она пыталась разобраться в своих чувствах и ничего не ощущала, кроме странной неподвижной тяжести. С чем уезжала, к тому и вернулась. Впрочем, она всегда довольно скверно переносила перелеты.

Два следующих дня Маргарита промучилась от того, что родилась женщиной, а не мужчиной. Потому что если бы она была мужчиной, то имела бы тучу возможностей, одна из которых – полное право звонить первой кому угодно. То есть не кому-то, а конкретно Кириллову, который исчез совершенно, и она даже не знает, долетел ли он до России. Но она родилась женщиной, а значит, имеет только одно неоспоримое право – сидеть и ждать. Или просто сидеть, не ждать, жить своей жизнью. Но это-то как раз и не получалось. На работу только через три дня, и она заранее радовалась тому, как эти дни использует: съездит к Светке с итальянскими подарками, расскажет про поездку, с аппетитом выслушает новости, которые обычно накапливаются, если ты куда-то выезжаешь. Может быть, даже выберется на дачу, где всегда любила бывать в одиночестве. И вот на что она их тратит…

«Ну почему, почему он не звонит?» – в отчаянии думала Маргарита, в который раз принимаясь наводить порядок в шкафах. Начала было сочинять разные причины, но тут же бросила, расстроившись еще больше. Впрочем, то, что он пропал, ее не очень и удивляло – им обоим нужна, просто необходима пауза, передышка, время подумать… Тогда не надо было обещать! Смутная догадка больно кольнула ее и даже заставила вздрогнуть: значит, все эти планы – поездки к Светке и на дачу – имели смысл только тогда, когда есть Кириллов, а если Кириллова нет, то и планы бессмысленны? Вот это-то и было сейчас хуже всего: не то, что он не звонил, а ее отношение к этому. Как назло, не звонил не только он – телефон молчал решительно и глухо, откровенно демонстрируя ей безразличие всего мира.

К вечеру второго дня, вычистив квартиру до блеска и измучившись совершенно, она вдруг очнулась, оделась, накрасилась и неожиданно для себя поехала к мужу в мастерскую: утром он обмолвился, что осталась масса мелочей, а рук не хватает. Приехала и пожалела, что приехала: мастерская превратилась в небольшой цех, где слаженно работали сразу шесть человек – ученики и коллеги мужа, а дирижировала процессом Васильева. И так легко и ловко у них шла работа, что Маргарита немедленно почувствовала себя лишним, чужеродным элементом. Уходить сразу было неудобно, оставаться – неприятно и без надобности. Пришлось остаться и вступить в беседу с Ниной, которая (вот наглость!) принялась предлагать ей кофе, будто бы она была здесь хозяйкой. От кофе Маргарита отказалась, хотела было подойти к мужу, но он так долго с кем-то спорил по телефону, что, прождав минут десять, она направилась к двери, проклиная всё на свете и себя в первую очередь. Зачем только поехала? Ни за чем. Начала суетиться, метаться и сбилась с такта, как бывает всегда, когда невозможно оставаться в бездействии.