Детородный возраст - Наталья Земскова

– Ты ездила в Италию? С Валерой? – не отрывая глаз от колье, спросила Зина.

– Нет, не с Валерой, я… одна.

– Невероятно. У меня от одних названий голова кругом идет: Венеция, Флоренция, Помпеи… Помпеи же в Италии?

– Невероятно. Да, в Италии, – эхом повторила Маргарита, вне всякой логики решив, что сейчас эту Италию у нее никто не отнимет. Вот что бы там ни было, не отнимет никто, хоть звоните, хоть нет. И венецианские гондолы, и пение чудака Светланова, и собор Санта-Мария-дель-Фьоре, и площадь Синьории, и Сикстинская капелла, и то, как она танцевала в баре Лоренцо и после плакала под душем в отеле, – ничего этого у нее не смогут забрать никогда и никто…

Маргарита поискала глазами мужа и обнаружила его в компании двух лысых спонсоров и Генриха. Отчего-то никто не пил, и разговор их был по виду не банкетный. Лысые спонсоры о чем-то тихо спорили, вскидывая руки, Генрих время от времени кивал или пожимал плечами, отходил куда-то и тотчас возвращался. Муж молча, не двигаясь, слушал, чуть наклонив голову и уперев лоб в пространство, – верный признак неудовольствия. Что-то новое – непреклонно-жесткое и даже враждебное – было в его всегда чуть равнодушном и мирном лице. Настолько непреклонное и настолько враждебное, что, подумав, она неожиданно возразила самой себе:

– …Хотя Валера, пожалуй, смог бы.

Теперь одно из двух: когда всё закончится, вечер продолжится либо в ресторане, либо у них дома, что, конечно, вероятнее и гораздо хуже.

Хочется одиночества и не хочется суеты.

…Благополучно и почти без остановок доползаю до своего дивана, стоя проглатываю кашу и какао с хлебом и почти счастливая укладываюсь, смутно чувствуя, что на этот раз опасность миновала. Преодолев невероятное для меня расстояние, я совсем его не почувствовала и запросто могла бы повторить этот путь снова и прямо сейчас. Так ясно и хорошо, как теперь, я не ощущала себя с самого начала беременности. Но об этом тоже лучше не думать, чтобы не сглазить. Буду лежать, как бревно, и рассматривать стены и двери. Вот выберу какие-то кадры из благополучного прошлого – и буду на них отвлекаться. Выбираться из страха.

Но ничего такого у меня не получается, и я, опять сосредоточившись, лежу без единой мысли в голове, устроив руки на животе и пытаясь дремать.

Рядом опускается усталая Лена:

– Тяжелая ночь. Восемь родов, а дежурство еще не закончилось. Как правило, бывает пять-четыре.

– И всё благополучно?

– Да, всё хорошо. Одну прокесарили.

– Восемь за ночь, вот это конвейер. Не сядешь, не расслабишься. Как вы справляетесь?

Девушка ничего не отвечает, пожимая плечами, и только улыбается моему покою, и я, улавливая ее радость, совершенно успокаиваюсь и уже могу говорить о посторонних вещах: – Но можно ведь работать где-то в другом месте, тем более что дома маленький ребенок. С кем ваша дочка?

– С бабушкой и папой, мы привыкли.

Она невольно потягивается, откидывается на спинку стула и внимательно разглядывает вены на моих исколотых руках.

– Вам повезло – вены хорошие, еще, тьфу-тьфу, не на одну капельницу хватит. Не дай, конечно, бог. Знаете, у тех, кто поработал здесь, в других местах не получается. Неинтересно, что ли. Люди уходят и вновь возвращаются. И неспокойно здесь, и тяжело, и страшно, но вот знаете, идешь после смены домой, и вопросов о смысле жизни как-то не возникает. Пока силы есть, не уйду. Если бы они еще детей своих не оставляли!

– Они – это кто? – не понимаю я, и Лена грустно объясняет:

– Мамаши, кто же? Сегодня вот одна оставила. Вы слышали, она кричала в родах. Трудно рожала, а как родила, велела унести ребенка. Его ведь сразу прикладывают к груди, первые капли молозива очень важны: и против аллергии, и для иммунитета. Прошу: ну пусть он пососет, ему это очень нужно, – а она ни в какую. Боится, что потом уже не сможет его оставить. А в прошлую смену совсем молодая девчонка отказалась от мальчика. Всё объясняла: хочу доучиться, родителей нет, потом заберу, мол, из дома малютки, когда подрастет… Но не заберет же, ведь ясно, что не заберет! Вот это в нашей работе – самое ужасное.

Лена отворачивается и долго молчит. Молчу и я, запрещая себе думать об оставленных малышах и выпадать из чудом обретенного равновесия.

Часа через два меня бережно перекладывают на каталку, осторожно ввозят в лифт и долго-долго везут по бесконечным бетонным коридорам то ли первого, то ли цокольного этажа. Поворачивают, разворачивают и снова везут и везут – теперь уже по длинной наклонной плоскости, которая почему-то всё не заканчивается и даже расширяется. Пустые, выбеленные, без опознавательных знаков, без окон и выступов стены. И это тоже из феллиниевских фильмов. Отсутствие людей и громких звуков. Практически нет запахов. Низкие потолки и тусклое освещение. Блестящие серые трубы, черные квадраты. Какие-то застенки, катакомбы, ниши. Ни лучика дневного света. Мы вообще на Земле? А, вот и ПИТ – палата интенсивной терапии. Теперь понятно, почему наклонный пол: возить каталки. Направо – в ПИТ, налево – в дородовое. Какие огромные расстояния!

К горлу опять подкатывает тошнота, всё кружится перед глазами, но вот мы уже в отделении – совсем небольшом и даже отчасти уютном, – и я с облегчением устраиваюсь на долгожданной панцирной кровати, о которой мечтала всю ночь. Кроме меня в палате еще пять женщин – все как одна в цветастых халатах, и все ждут обхода, чтобы потом спокойно заняться своими делами. Совсем молодые девчонки, ни одной ровесницы. Знакомиться, устанавливать связи нет сил. Это после, после. Отгородиться и уснуть после пережитого кошмара. Хоть это мне сейчас доступно.

Но нет, не получается. Торпедой влетает маленькая ухоженная старушонка, увешанная грандиозными серьгами и похожая на Бабу-ягу, и прямо ко мне. Наполнив палату резким запахом дорогих духов, кажется «Эсте Лаудер», она садится на мою кровать, и я, безотчетно пугаясь, стараюсь улыбнуться. Баба-яга смотрит мимо меня, к чему-то прислушивается и, будто сердясь, резко спрашивает:

– Как себя чувствуешь? Подними рубашку! Так… Так… Чувствуешь себя как?

Низко наклоняясь ко мне и полузакрыв глаза, она ощупывает меня по какой-то собственной системе, буквально ложится на меня, измеряет живот сантиметром поперек и вдоль, издает непереводимые восклицания, громко просит всех не шуршать, долго слушает сердцебиение ребенка, считает мой пульс, меряет давление и снова ощупывает и осматривает меня очень подробно.

Воцаряется напряженное, не предвещающее ничего хорошего молчание.

– Вроде всё хорошо, – отвечаю я, понимая, что говорю что-то не то, а что нужно, не знаю.

Старуха щурится, барабанит пальцами по моей истории болезни, быстро ее пролистывает, тычет пальцем в какую-то запись, фыркает, пожимает плечами, бормочет себе что-то под нос и вдруг выкрикивает:

– Ммм… Да, действительно. Болей нет? Болей нет. И чего лежать? Я тебя выпишу.

Смысл этой простой фразы до меня доходит с трудом и не сразу, но я спрашиваю как можно мягче и спокойнее, изо всех сил стараясь произвести максимально хорошее впечатление:

– Как это выпишете, зачем?

– Что зачем? Ты не хочешь домой? – Выщипанные и нарисованные заново брови старухи подскакивают к черным, густо прокрашенным волосам и не собираются возвращаться на место.

Вся палата смотрит на меня в изумлении. Мне хочется, чтобы они все провалились сквозь землю.

– Я домой не могу, – продолжаю еще тише, еще мягче и спокойнее, – ведь вчера были схватки, капали четыре часа. Да и мне не доехать до дома. Маргарита Вениаминовна Реутова…

– Да, Маргарита, то есть Маргарита Вениаминовна очень просила за вас, – перебивает меня Баба-яга и опять наклоняется к моему животу. Затем выпрямляется, долго смотрит куда-то сквозь меня, не моргая, во все свои тщательно подведенные глаза, и я невольно начинаю разглядывать ее причудливый наряд всех оттенков зеленого, а сама понимаю, что сейчас всё зависит от того, понравлюсь я ей или нет. Наконец, старушонка быстро произносит:

– Но сегодня, сейчас всё спокойно, ведь так?

Она впивается в меня взглядом, мрачнеет с каждой секундой, что-то беззвучно бормочет и шепчет, и я собираю все силы, чтобы выдержать этот взгляд. Пауза длится вечность и обрывается в мою пользу:

– Ладно, лежи, там увидим.

Я облегченно вздыхаю и, насколько могу, отворачиваюсь к стене, приказывая себе не реветь, но тут же, конечно, реву.

Старуха, подумав и решив никак не реагировать на мои слезы, легко подскакивает, позвякивая крупными изумрудами в колье и серьгах, и опускается по очереди на каждую из пяти кроватей, проделывает те же самые манипуляции с другими, что-то выкрикивает и исчезает так же внезапно, как появилась. Только помела не хватает. Да, всё логично: народ метет с книжных полок «Гарри Поттера» и «Властелина колец», а потом их персонажи благополучно воплощаются в реальном мире… Бабу-ягу довольно долго слышно в коридорах, которые, наверное, вздрагивают, как только она появляется, и мгновенно встают во фрунт. Какой-то небольничный персонаж. Кажется, я ее видела где-то. Только где и когда? Лично мы не знакомы, так что голоса я не помню. Память быстро просматривает все похожие файлы и через минуту выдает нужную архивную информацию.