Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

Но пора вернуться к Розанову, вернее — к связям Розанова и Герье. Интересно взглянуть на даты. Герье родился в год смерти Пушкина, Розанов — спустя два десятилетия. Почти арифметическая точность в дистанции поколений была сплющена русским вихрем 17-го года: и Герье, и Розанов скончались в 1919 году. Причем Розанов — 5 февраля, а Герье дотянул до 30 июня. Учитель (Розанов слушал лекции Герье в Московском университете) пережил ученика на полгода.

Однако над стиранием разницы лет поработал не только голод 1918 — 1919 годов. К 1914 году (дата отправки первого из публикуемых писем) Розанов сам уже далеко не молодой человек, ему под шестьдесят. Но гораздо важнее другое обстоятельство — розановская слава. Трудно сказать, читал ли Герье «Уединенное» (1912) или «Опавшие листья» («первый короб», то есть первая часть, вышел в 1913 г., «второй короб» — в 1915 г.), скорее всего, не читал. Вряд ли консервативный профессор, с тяжелым характером (частый отзыв знавших Герье лично), погруженный в науку и серьезную политику, мог выбрать время для «декадентских штучек». Да и какова могла бы быть реакция Герье, наткнись он, например, на следующее: «На мне и грязь хороша, п. ч. это — я» («Опавшие листья»). Современный читатель, открывающий для себя Розанова в современных книгах, не вполне верно представляет эффект его высказываний в первоизданиях. Каждая фраза печаталась на отдельной странице, что естественно увеличивало эпатаж, особенно в глазах старшего поколения.

Но, несомненно, Герье читал статьи, отчеты, заметки, рецензии Розанова в периодике, прежде всего в суворинском «Новом времени», штатным сотрудником которого Розанов состоял многие годы. И уж конечно Герье не пропустил розановской рецензии на свою книгу «Теократия» (об этой рецензии Розанов упоминает во втором письме). Вот и ключик к взаимоотношениям. Ученик, пропадающий не в провинциальной безвестности (откуда Розанов, впрочем, изредка писал Герье), а достигший славы писатель обращается со словом поддержки к своему учителю. Тот, кто хорошо знает стиль, тон, манеру Розанова, тот, кто знает,к а к и етемы обсуждал Розанов, найдет в письмах к Герье прежде всего почти сыновнюю почтительность, разговор о «милых товарищах» университетской юности и бесконечное уважение младшего к старшему.

В своих главных (и скандальных) сочинениях Розанов мог говорить на самые острые темы — секс, полигамия, евреи, революция, христоборчество, рок русской истории, неопровержимые авторитеты — Салтыков-Щедрин («как матерый волк он наелся русской крови и сытый отвалился в могилу»), Лев Толстой («глубоко пошлая жизнь»), Гоголь (устанешь цитировать). И не говорить даже, а кричать, топать ногами, хихикать…

Но в письмах к Герье из «такого» Розанова вырвется только «ослы-позитивисты». Тут же, правда, пойдет нарастать истинно по-розановски: «О, какие они ослы, эти позитивисты, и мне кажется, вся глупость их проистекает от этого одного — непонимания ужаса смерти».

Розанов написал первое из публикуемых писем по печальному поводу — в 1914 году 5 октября скончалась супруга Герье — Авдотья Ивановна Герье, урожденная Станкевич. Василий Васильевич с ностальгической нотой вспоминает университетские годы, «старые годы» (если употребить название популярного тогда журнала). Может быть, здесь не только понятное желание облегчить горе любимого учителя, но и предчувствие собственного ухода. И в целом — ухода времени, которое одинаково дорого обоим. Недаром он напишет в конце: «Прощайте, наш дорогой Наставник». И в этой прописной букве — не столько понятная эмоциональность, сколько выверенный Розановым принцип иерархизма.

Да, Розанов был, пожалуй, во всем человек Серебряного века: он подвергал сомнению существующую церковь и существующий брак, он высмеивал «святые» в глазах не одного поколения интеллигенции авторитеты, он чудил не только на страницах своих сочинений, но и в знаменитой Башне Вячеслава Иванова (а ведь там пародировалась даже евхаристия!).

Но в чем в чем, а в отношении к государству или, точнее, к монархиче­скому государству Розанов всегда оставался неизменно консервативен. Его консерватизм не сервильного толка (в чем, по традиции, упрекала консерваторов либеральная часть русского общества). Это консерватизм труженика, который своим тяжким трудом (а Розанов, как журналист, писал чудовищно много) кормит многочисленных домочадцев.

Вот здесь и находится одна из главных точек соприкосновения Герье и Ро­за­нова. Не случайно Розанов именно отношение к государству ставит Герье в заслугу: «Мне то и нравилось, что Вы и профессор, и государственный человек».

Можно смело дописать: и труженик. Ведь нигилизм (антитеза власти) — это только разрушение старого. А раз разрушение, то сам по себе он — фикция, пустота. Розанов как человек, своими руками создавший благополучие себе и близким, особенно остро чувствовал подобную разрушительность нигилизма. Кстати, и Герье, сын выходца из Швейцарии, тоже пробивал себе дорогу в жизни самостоятельно. Уютный деревянный особнячок Герье у пересечения Староконюшенного и Гагаринского переулков, который хорошо знала интеллигентская Москва, был «заработан», а не получен по наследству, как и знаменитая петербургская квартира Розанова.

Но время все сожгло: и людей, и дома, и вещи. Уцелело самое хрупкое — письма.

Десять розановских писем к Герье были переданы его дочерью — Еленой Владимировной Герье — в Отдел рукописей РГБ (ф. 70). Два (самых личных) оставались в семье. Публикуемые теперь письма были пронесены через годы родственниками Герье — и их сохранение было намеренным, а не случайным.

Утаенные в семейном архиве, пережившие как автора, так и адресата, эти письма, как и тот, кто их отправил, тоже приходят из «безвестности».

Но, конечно, возвращение было бы невозможно без тех, кто, вероятно и не надеясь на такое возвращение, письма хранил. После смерти Герье письма находились у его дочери Софьи Герье (кстати, в наше время ее имя вспоминают в связи с историей теософии). Затем письма перешли к крестнице Софьи Герье

и внучатой племяннице историка — Софье Владимировне Зотовой. Именно ей приношу благодарность за предоставленную возможность опубликовать данные письма. А также за те часы общения, которые она мне подарила.

Орфография и пунктуация писем приближены к современным.

sub 1 /sub

<1914 год, середина октября>

Дорогой Владимир Иванович!

Стукачева1 уведомила меня, что скоропостижно скончалась Авдотья Ивановна2! Она была совершенно здорова, когда я видел ее весною, деятельна, живая, — без признаков сердечной болезни. Что же такое случилось с ней? Может быть, тромбоз (закупорка кровеносных сосудов) в мозгу или разрыв аорты. Но ее глаза так светились, она была полна таким сухим здоровьем (без Голицыных3 и прочее, без смирений), что казалось, «осень» ее протянется еще долго-долго. Просто не приходила на ум смерть, и я потом еле подумывал: «Надо еще увидеть Авдотью Ивановну и поговорить об Истории, о Карееве4 и о Стукачевой». И вот пока мы трясемся (извините за слово) в своих мыслях — приходят древние Парки и перестригают нить жизни.

О, как это ужасно! И ужасно за нее и за Вас, наш бедный Наставник, от которого поистине ушла

Подруга дней его суровых

как Пушкин говорит о няне. В смерти ужасающа и непереносима разлука. Ничуть не боль и не физическая смерть, но ужасное РАЗЛУЧЕНИЕ с кем СРОСЛАСЬ вся жизнь. Это ужасно, ужасно, ужасно. Только ослы-позитивисты не понимают этого. О, какие они ослы, эти позитивисты, и мне кажется, вся глупость их проистекает от этого одного — непонимания ужаса смерти.

«Великое таинство смерти»,5 — проговорил Ап. Павел, как бы приподымая завесу в другую сторону вечной жизни «там», — загробной жизни. Как было бы все ясно, если б иметь об этом уверенность; ясно и — светло. «Но мы все об этом ничего не знаем». Состояние наше поистине ужасно. Мы поистине жалкие люди. И нам остались не мысли, а слезы. Страшно и о Вас думать. Как учитель без привычной толпы учеников, и ученый без «тут где-то около меня <нрзб>щагося и шуршащего платьем друга» (Авд. Ив.). Вы стоите в ужасающем положении дерева среди поля, вокруг которого не растет никакого леса. «Молодые слишком молоды и глупы», «сверстники и сотрудники скончались»… Ужасно, ужасно.

В том положении, как у Вас, хочется еще уйти от людей, «побыть одному». А между тем возможное исцеление или облегчение печали — с людьми. И всякое присутствие людей так режет и томит. Ужасно.

Тут-то и открывается весь смысл и бл. Августинов6, и св. Францисков7: того всего, что так оплевано в наше время. Оно ужасно, «наше время», и ненави­стно. Вот «время», в которое не хочешь иметь друзей, и будь бы возможность — со всеми и раззнакомился.