Невинные - Джеймс Роллинс

— Примите и испейте все сие.

Центральный кирпич скользнул назад, открыв взору крохотную чашу, вырубленную в кирпиче под ним.

Вытащив кинжал из ножен, Надия вонзила его острие в центр ладони, в то самое место, куда некогда вогнали гвозди в длани Христовы. Она держала ладонь горстью, пока туда не набежало несколько капель крови, после чего опрокинула ее над чашей, излив бордовую лужицу.

Элисабета в его объятьях напружинилась — вероятно, учуяв запах крови Надии.

Рун отступил на пару шагов назад, позволяя сангвинистке закончить ритуал.

— Ибо сия чаша есть Новый Завет в Моей Крови, — сказала она.

С последним словом молитвы между кирпичами арки побежали трещины, образуя форму узкой двери.

— Mysterium fìdei,[16] — досказала Надия и толкнула дверь.

Под скрежет кирпичей о камень дверь распахнулась внутрь.

Надия проскользнула туда первой, и Рун последовал за ней, тщательно оберегая Элисабету, чтобы та не коснулась стен по обе стороны проема. Как только они оказались за порогом, тело графини в его руках обмякло. Должно быть, она ощутила, что теперь находится глубоко под землей, где солнце до нее ни за что не доберется.

Изящная фигура Надии скользила впереди, без усилий выказывая, как быстры и сильны ее члены по сравнению с ним. Она поспешила мимо входа в сангвинистскую капеллу замка, ведя Руна к месту, посещаемому крайне редко, — к тюремным казематам.

Он следовал за ней. Как ни тяжелы ее раны, Элисабета все равно остается пленницей.

Хотя в этом веке темницами пользовались редко, за многие века подошвы шагавших здесь сапог изгладили пол до блеска. Сколько стригоев томились здесь и подвергались допросам? Узники, входившие сюда стригоями, либо принимали предложение присоединиться к сангвинистам, либо умирали здесь проклятыми душами.

Дойдя до ближайшего каземата, Надия распахнула толстую железную дверь. Тяжелые петли и мощный засов достаточно крепки, чтобы удержать могущественнейшего из стригоев.

Рун внес Элисабету внутрь и положил на единственную койку, чуя аромат свежей соломы и чистой постели. Кто-то уже подготовил помещение для нее. Рядом с ложем на грубом деревянном столе стояла свеча из пчелиного воска, бросавшая на стены и потолок кельи мерцающий свет.

— Я принесу бальзам от ее ожогов, — сказала Надия. — Будешь ли ты наедине с ней в безопасности?

Поначалу в его груди воспрянул гнев, но Рун сдержал его, возобладав над собой. Надия совершенно права, что беспокоится.

— Да.

Удовлетворившись ответом, она удалилась. Дверь с глухим стуком захлопнулась за ней, и послышался скрежет ключа в замке. Надия испытывать судьбу не намерена.

Теперь, оставшись один, он присел рядом с Элисабетой на ложе и деликатно отодвинул плащ, чтобы открыть ее миниатюрные руки. Поморщился при виде жидкости, вытекающей из лопнувших волдырей, и ярко-розовой обожженной плоти под ними. Он чувствовал жар, источаемый ее телом, будто оно пыталось исторгнуть из себя солнечный свет.

Откинул плащ до конца, но Элисабета отвернулась, спрятав голову под капюшон своей бархатной накидки.

— Я не хочу, чтобы ты видел мое лицо, — произнесла она хриплым, надломленным голосом.

— Но я могу помочь.

— Пусть это сделает Надия.

— Почему?

— Поелику, — она отодвинулась подальше, — мой облик вызовет у тебя омерзение.

— Думаешь, мне есть дело до таких вещей?

— Зато мне есть, — прошептала она едва ли громче звука дыхания.

Из уважения к ее воле Рун оставил капюшон в покое и, взяв одну из ее обожженных рук в свои, вдруг заметил, что ладонь не пострадала. Он представил, как она мучительно сжимала кулачки посреди языков пламени от солнечного света. Привалившись спиной к каменным блокам, Корца предался отдохновению, не выпуская ее руки.

Ее пальцы медленно сомкнулись вокруг его.

Безмерная усталость наполняла его до мозга костей. Боль сообщала, где он ранен — рваные раны на плечах, ссадины на руках, несколько ожогов на спине. Веки Руна уже начали смежаться, когда послышался короткий стук в дверь. Ключ повернулся в замке, и петли жалобно заскрипели.

В келью вошла Надия. Увидев, что Рун держит Элисабету за руку, сангвинистка нахмурилась, но не обмолвилась ни словом. Она принесла глиняную миску, накрытую бурой льняной тканью. Запах разнесся по всей темнице, заполняя каждый закуток.

Тело Руна оживилось, а Элисабета рядом зарычала.

Миска наполнена кровью.

Теплой, свежей, человеческой кровью.

Должно быть, Надия взяла ее у добровольца из штата замка.

Подойдя к ложу, она протянула миску Руну. Он отказался ее принять.

— Элисабета предпочла бы, чтобы ее ранами занялась ты.

Надия приподняла одну бровь.

— А я бы предпочла не делать этого. Я уже спасла ее царственную особу. А больше и пальцем не шелохну, — сняв с себя кожаную флягу, Надия протянула ее Руну. — Освященное вино для тебя. Хочешь выпить сейчас или после того, как позаботишься о графине Батори?

Корца поставил флягу на стол.

— Я не позволю ей страдать больше ни мгновения.

— Тогда я скоро за тобой вернусь, — она отступила к двери, снова вышла и заперла камеру.

Стон, вырвавшийся у Элисабеты, вернул его к насущной задаче.

Рун смочил льняное полотно в миске, сильно напитав его кровью. Железистый запах достиг его ноздрей, и он задержал дыхание. И, чтобы укрепиться перед искушением, доходящим до мозга костей, коснулся наперсного креста и забормотал молитву о даровании силы.

Затем поднял руку, которую держал, и провел тканью по ней, цепляясь нитями о потрескавшуюся кожу.

Элисабета охнула голосом, приглушенным капюшоном.

— Я сделал тебе больно?

— Да, — прошептала она. — Не останавливайся.

Он омыл одну ее руку, потом другую. Там, где он к ней прикасался, струпья отваливались, и открытые раны затягивались. Покончив с этим, Рун наконец протянул руку к краю капюшона.

Элисабета схватила его за руку своими окровавленными пальцами.

— Отведи взор.

Понимая, что не может сделать этого, Корца откинул капюшон, открыв сначала ее белый подбородок, перепачканный грязью и блестящий розовыми пятнами ожогов. Ее нежные губы потрескались и кровоточили. В уголках рта кровь запеклась черными ручейками.

Собравшись с духом, Рун откинул капюшон до конца. Огонек свечи озарил ее высокие скулы. Некогда чистая белая кожа, так и манившая прикоснуться, теперь обуглилась, покрылась коростой и слоем копоти. Мягкие кудри сгорели от солнца почти дотла.