Темное эхо - Ф. Коттэм

Никаких следов «Темного эха» в доке. Оказывается, ее подняли на стапель одного из эллингов, дабы защитить от непогоды. Кстати сказать, в ту пору и не наблюдалось непогоды, от которой требовалось яхту защищать. Денек был ласковый. Вода за границей дока отливала изумрудным сиянием, темнея мористее, ближе к острову Уайт и Каусской гавани. Я вдохнул полной грудью. Зачастую мне сильно досаждает запах гнили на морском берегу, куда прибой выбрасывает всякую дрянь. Но вот сегодня от моря шла резкая свежесть. И никакого ветра или дождя, которые хлестали бы по мне и заодно портили полировку драгоценного приобретения моего отца. И тем не менее яхта находилась в эллинге. Возникало впечатление, что Питерсен все же закончил работу и, поместив судно в укрытие, этим как бы заявил о своей предусмотрительности и аккуратности. Поставил, так сказать, подпись подлинного мастера своего дела.

Когда я снял замок и распахнул обе дверные створки, яхта предстала передо мной восхитительным зрелищем в ярком свете раннего весеннего утра. Отец, помнится, говорил — пока «Темное эхо» было не более чем угрюмым остовом на верфи морских падальщиков Буллена и Клоура, — что ее обводы берут за душу. А сейчас я мог воочию видеть, почему отец так запал на эту яхту. Даже вне воды контуры ее корпуса превращали «Андромеду» капитана Штрауба в безвкусный образчик старомодной степенности. Они принадлежали к одному и тому же полу, но были из разных поколений: дородная провинциальная вдова в трауре и юная, ветреная наследница, сверкающая на ривьерских раутах Джеральда Мерфи.

Хотя, если точнее, она не сверкала, а отливала глянцем «Темное эхо» была воплощением гибкой стройности и роскоши, выражавшихся в лоске ее лаковых покрытий и блеске полированной латуни. Я поднялся на борт. В эллинге стояла тишина, оттеняемая слабым шуршанием волн на берегу. Изредка и очень тихо звучали крики чаек, неизменных обитателей небес над водой. Но вот сам ангар и стоявшая в нем лодка были немы. Палубный настил под ногами оказался прилажен до того тщательно, что тиковые доски не скрипели, а лишь шептали при каждом шаге. Я погладил релинг левого борта возле кормы и пальцами ощутил, что «Темное эхо» — сосредоточенная и живая — поджидала именно этого момента. В этом чувстве не было ничего неприятного. Ничего зловещего или угрожающего. Чистый восторг, обещание славы и чарующей силы. И самое главное: соблазнительности.

Ржавые гигантские артефакты морской инженерии и старьевщической натуры Буллена и Клоура, а впоследствии и каменные укрепления верфи Хадли в свое время заставили меня прочувствовать стихийную, порой яростную мощь моря. Вояж к Бальтруму под порывами арктического ветра, на гребнях высоких и неослабевающих волн лишь укрепил во мне опасения на предмет океанского плавания. Но в «Темном эхе» читалась сила, не говоря уже о стиле. Яхта была породистой. Она не то что выглядела адекватной для манившей ее задачи, но поистине страстно вожделела ее.

Отец упорно настаивал, что нет на свете несчастливых судов, только злосчастные владельцы. На борту его сверкающего сокровища, стоявшего в лепском эллинге в тот славный апрельский денек, сей аргумент выглядел как никогда более убедительным.

Какими бы злодействами ни промышляла «Иерихонская команда», все эти люди в конечном итоге стали жертвами навлеченного на свои головы проклятия. Двое из них, чью биографию проследила Сузанна, являлись владельцами яхты. На ее борту погиб как минимум один человек, а то и трое. Что же касается остальных, то им выпал ранний и жестокий конец на суше. Сам Сполдинг скончался на стеганом покрывале гостиничной кровати в Нью-Йорке, с венами, полными виски «Катти Сарк», и с револьверной пулей в голове. Яхта стояла в ледовом плену гудзонской гавани, в милях от места происшествия и, надо полагать, не несла вину за самоубийство. Первым из «иерихонцев» погиб капеллан, повесившись во французском амбаре. Из всех прочих лишь Тенч и, наверное, братья Уолтроу встретили свою кончину на борту «Темного эха». Коль скоро происшествие с Уолтроу остается загадкой, только Тенча можно считать несомненной жертвой, напрямую связанной с этой яхтой.

Не лодка проклята, а члены «Иерихонской команды», вот в чем дело. Они совершили нечто особенное, заключили какой-то дьявольский пакт, обеспечивавший им неуязвимость в бою, и заплатили непосильную, отвратительную цену, когда на свете вновь восстановился мир. Сунулись в черную магию, которой еще в юности овладел Сполдинг через своих родителей. И с упоением участвовали в зверствах. Лодка тут ни при чем. Все дело в войне и той дьявольской роли, которую они в ней сыграли. Несчастные случаи на верфи Хадли были действительно злополучными, но и только. Выброшенный на берег дельфин — кровавое знамение для Хадли с его обремененным суевериями воображением — был всего лишь тем, чем его назвал мой отец. Морское животное заблудилось, потеряло ориентацию, угодило под винт и превратилось в очередную жертву самого напряженного судоходного пролива в мире.

Питерсен… Конечно, тайна Питерсена и надежда ее разгадать — вот та причина, по которой я оказался в Лепе. Но ведь я и впрямь очень хотел увидеть «Темное эхо» вновь. Во время визита с Сузанной яхта поразила меня темпами восстановительных работ. Мне было любопытно узнать, достигнут ли тот уровень, когда подъем на ее палубу окончательно рассеет чувство угрозы, которое я испытал, впервые очутившись внутри судна. Готов признать, что представшее мне зловещее, пугающее видение потихоньку поблекло со временем. Я испытывал естественное желание поместить его в мир вагнеровской зимы, от которой так страдал бедный Фрэнк Хадли. Однако рассказ Сузанны про амбар вновь вызвал к жизни этот страх, да еще в красках. Короче, я хотел понять, что за чувства меня охватят на борту «Темного эха» после моего путешествия на аналогичном судне, которое — если верить его шкиперу — гарантированно носило с собой привидение.

Я спустился внутрь по кормовому трапу. Коридор упирался в капитанскую каюту. Я сделал глубокий вдох и внимательно осмотрел дверь, за которой во время вояжа будут располагаться апартаменты моего отца. Дверь была инкрустирована внушительной панелью из полированного ореха. В завитушках свилеватого узора с легкостью читались самые разнообразные картинки и темы. Но дерево есть дерево, с какой бы изощренностью его ни украшали резьбой. От него исходил запах, словно кто-то вдумчиво, с большой любовью натирал распил полиролью. Кончики моих пальцев ощущали шелковистость, как если бы какому-то ловкому алхимику удалось соединить вместе бархат и стекло.

Я повернул начищенную латунную ручку. Дверь оказалась не заперта. Я сделал еще один, даже более глубокий вдох. Сейчас я был намного напряженнее, чем при первом визите, поскольку «Темное эхо» уже не несла в себе счастливую новизну трансформации. А потом мы сюда пришли с Сузанной. Нынче же я опять в одиночестве. В ушах шумела кровь, пульс участился. Хотя нельзя сказать, чтобы я был испуган. Сейчас и в помине не чувствовалось того ужаса, от которого на загривке встают волосы. Но я был настороже. Конечно, куда легче верить, что проклятие лежало на владельцах, нежели на самом судне. Это проще, тем более что ремонт сделал яхту практически неузнаваемой. Однако после всех этих рассказов, после исчезновения самозванца, выступавшего под личиной Джека Питерсена, я был бы идиотом, если бы не испытывал никакого опасения.