Студенты - Николай Гарин-Михайловский

Карташеву вдруг ярко вспомнилась картина из раннего детства, когда к его матери привели убежавшего из бывших крепостных поваренка Якима; Яким стоял в ожидании барыни: губы его были белые, голубые глаза совершенно бесцветны, он то и дело встряхивал своими кудрями. Так и он, Карташев, ни на кого теперь не смотрел, был бледен, вероятно, как смерть, сердце громко билось в груди. Какие-то тяжелые шаги: целая процессия… Дверь тихо отворилась.

Как сквозь сон, смотрит Карташев лениво, апатично, тяжело, как сквозь сон, видит какую-то белую маленькую старушку. Неужели это мать? Ее ведут: с одной стороны дядя, с другой – бледная как смерть Наташа.

Он поднялся и пошел медленно навстречу к матери. Мать остановилась, и страшные глаза уставились в него.

– Я думала, – сурово отчеканивая слова, заговорила Аглаида Васильевна, – что вырастила мужественного, честного, любящего, не разоряющего свою семью сына, а я вырастила…

– Мама! не говори… – дрожащим голосом сказал Карташев.

– Мама, не надо… – умоляюще, как эхо, повторила Наташа.

Наступило молчание. Надо было что-то делать.

Карташев, думая, что мир лучше всего, нагнулся к руке матери. Это тупое равнодушие павшего сына резнуло Аглаиду Васильевну по сердцу. Она растерянно поцеловала воздух, но потом голосом тоски, смерти, страдания, отвращения проговорила:

– Я не могу…

Она повернулась было назад, но взгляд ее остановился на образе в углу, и, упав перед ним на колени, она страстно в отчаянии воскликнула:

– Господи, за что же?! За что позор за позором валится на мою голову?!

И глухие рыдания ее понеслись по комнате.

Наташа и дядя подняли ее и увели в спальню. Карташев никогда не вдумывался, как именно произойдет встреча с матерью. Теперь она произошла. Очевидно, мать знала все… Меньше всего он ожидал, что вызовет к себе только чисто физическое отвращение. Он стоял раздавленный и растерянный. Но, оглянувшись и увидев вдруг в дверях передней Горенко, которая манила его пальцем к себе, он, ничего уж не соображая, как она очутилась здесь, думая только о том, чтобы не выдать своего смущения, скрепя сердце, с выражением пренебрежения ко всему, пошел к ней.

Они прошли переднюю и вошли в кабинет.

Все тот же кабинет: и ружья по стенам, кровать и диван и смятые постели на них. Он только теперь заметил, что Горенко еще не причесана и одета наскоро: она, значит, ночевала у них. Он знал, что перед отъездом в Сибирь она по своим денежным делам должна была приехать на родину. Очевидно, она остановилась у них.

– У вас кровь на щеке, вытрите, – сказала Гаренко, с слегка брезгливым чувством отворачиваясь от него.

Карташев вспыхнул, быстро вынул платок и начал перед зеркалом осторожно прикладывать его к ранке. Мысль, какое он должен был произвести удручающее впечатление, тяжело навалилась на него. «Какая каторга, зачем я приехал?» – мелькало в его голове.

– Вчера ночью Маню отвели в тюрьму, – угрюмо проговорила Горенко.

Карташев растерянно присел на край дивана: сцена с матерью осветилась вдруг совершенно иначе. Теперь он понял ее. Машинально повторил он слова матери:

– Какой позор!..

Горенко сразу потеряла самообладание.

– Не позор!! – быстро вспыхнув, бросилась она к нему. – Не позор… Позор не в этом, не в этом. И вы знаете, в чем позор… не смеете фальшивить… Не смеете: старикам оставьте их комедии – глупым, тупым, неразвитым эгоистам… А вы только эгоист, но сознающий! От своего сознания никуда не денетесь… Лгите другим, но не смейте лгать здесь…

Карташев, как во сне, утомленно слушал. Это говорила та, которая когда-то в гимназии была влюблена в него. Стоило ему тогда сказать ей только слово, и она пошла бы за ним, куда бы он только ни захотел. Но они разошлись по разным дорогам и теперь опять случайно встретились. Она стояла перед ним, глаза ее сверкали, тонкая кожа обыкновенно бледного лица залилась румянцем и раскраснелась. Она стояла, наклонившись вперед, стройная, точно сжигаемая каким-то внутренним огнем. Откуда у нее эта жизнь, сила, красота? Такой он ее не знал тогда. В такую он, может быть, влюбился бы больше, чем во всех тех, в кого был влюблен.

Верочка и его болезнь безмолвным контрастом сопоставились с этой стоявшей перед ним женщиной. Даже не болело – так безнадежно, безвозвратно было то прошлое.

Он заговорил спокойно, равнодушно:

– Я потерял все… ничего не осталось… – Он остановился, чтобы совладеть с охватившим его волнением. – Даже для семьи я стал чужим… Вы хотите убедить меня, что я не искренний и в убеждениях… Думайте что хотите… – Слезы сжали ему горло, он сделал мучительную гримасу, чтобы подавить их, и кончил: – Передайте матери, что мы с ней больше никогда не увидимся.

– Вы хотите лишить себя жизни? – спросила, подавляя смущение, Горенко.

– Нет.

Он хотел прибавить, что ему осталось два-три месяца до естественной развязки, но удержался.

– Можно передать вашей матери, что вы, может быть, воротитесь к ней… другим человеком?

– Нет, нет… этого нельзя… Ни к ней, ни к вам никаким я никогда не вернусь!..

Он быстро повернулся к двери.

Она крикнула вдогонку первое, что сообразила:

– Возьмите хоть денег на дорогу.

Она догнала его и сунула ему в руку свой кошелек.

Карташев хотел было повернуться, чтобы сказать что-то еще, но слезы заволакивали глаза, он боялся расплакаться и, судорожным движением оттолкнув ее руку с деньгами, исчез в дверях.

Наташа, уложив мать, тихо, рассеянно, равнодушно шла из спальни матери. Она вторую ночь не смыкала глаз; она устала, в ушах был какой-то страшный шум и все вертелась любимая песня Мани. И так отчетливо она слышала выразительный голосок Мани, так отчетливо, что слезы выступали на глаза, и, подавляя их, она еще равнодушнее смотрела по сторонам. В гостиной брата не было. Она прошла в переднюю, вошла в кабинет и устало спросила Горенко:

– Где брат?

– Он ушел.

– Куда? – встрепенулась вся до последнего нерва Наташа.

– Ушел, чтоб умереть или вернуться в свою семью человеком… – угрюмо ответила Горенко.

Наташа молча, точно не понимая, смотрела на Горенко.

– Зачем вы его не удержали?

– Зачем я буду его удерживать? на что вам такой? а другим не у вас же он станет!

Горенко говорила жестко и резко.

Наташа растерянно присела и с упреком смотрела на подругу.

– У вас нет сердца, – проговорила она и, закрыв лицо руками, как-то взвизгнув, жалостно заплакала.

Она плакала все громче и громче, плач перешел в судорожные вопли, рыдания, а Горенко быстро бегала по комнате, нервно ломая руки.

– Боже мой, боже мой! Наташа, ради бога, точно на разных языках мы говорим с вами. Наташа! было время, я не меньше вашего его любила…

Горенко говорила долго и много.

Наташа стихла. Она положила голову на руки, молчала и только изредка вздрагивала. Острая боль сменилась каким-то сладким успокоением. Где-то далеко, далеко раздается голос Горенко, что-то сверкает, точно в ярких лучах солнца: то церковь стройной вершиной уходит в небо; она с Корневым в их деревенском саду; монахиня на коленях, та, о которой говорил тогда Корнев; несется тихое, стройное, нежное пение:

Свете тихий, святыя славы…

И все вдруг стихло и потонуло в бесконечном покое… Страшный мрак… Растерянная Наташа с диким криком бросилась к Горенко.

– Где я, где я?!

Она обхватила Горенко и тяжело, не удержавшись, опустилась по ней на пол.

– Наташа, милая Наташа! – потрясенная ужасом, закричала, в свою очередь, Горенко. – Кто-нибудь на помощь!

Часы медленно пробили восемь.

– Боже мой, какой ужасный день, а только восемь часов, – шептала в ожидании прихода кого-нибудь Горенко.

В дверях стояла Аглаида Васильевна и смотрела на нее напряженными горящими глазами.

– Со стороны смотреть – ужасный, – проговорила она, – а переживать его?!

Аглаида Васильевна вдохновенно, гордо показала рукой вверх.

– Переживем: тот, кто посылает крест, дает и силы.

И, подойдя к лежавшей на полу Наташе, голосом бесконечной любви и ласки она нежно произнесла:

– Наташа!

Наташа открыла глаза.

– Пойдем с мамой, моя голубка дорогая… пойдем, ляжем… Уснет моя Наташа.

У Наташи дрогнуло лицо, и, поднимаясь, она растерянно, жалобно проговорила:

– Мама?!

– Мама, твоя мама!

И, нежно увлекая за собой дочь, обводя Горенко взглядом твердым, не просящим ни у кого помощи, чистым и спокойным, устремленным куда-то вдаль, туда, где осталась ее молодость, вся ее жизнь, Аглаида Васильевна вышла с дочерью из комнаты.

XXX

Карташев вышел из кабинета, не разбирая, куда идет. Не все ли равно? Одна мысль – никого не встретить, уйти незамеченным. Через темную переднюю он прошел к лестнице, ведущей в кухню, спустился в коридор и вышел во двор к ограде сада.