Жена немецкого офицера - Эдит Беер

Если человек переезжал, основная карточка отправлялась в специальную временную папку. После регистрации на новом месте карточка переезжала в местный отдел. Я последний раз регистрировалась в Ашерслебене. Вернувшись в Вену, я должна была зарегистрироваться там, но я этого, конечно, не сделала. Теперь я постоянно боялась, что какие-нибудь мои действия вынудят немцев поискать мою карточку и спросить: «Фройляйн, где ваша карта? И что у нас здесь за вторая фройляйн Кристина Мария Маргарете Деннер из Вены?»

Я всеми силами избегала любого повода к такой проверке: ведь это была бы катастрофа для нас с Кристль. Поэтому я все еще получала еду по карточкам, которые мне выдавали по заявлению Кристль о шестимесячной поездке.

В ее продовольственной книжке уже почти не было места, и я ужасно боялась, что в какой-то момент не смогу ее использовать и что, строго говоря, я обязана находиться именно там, где, судя по заявлению, Кристль решила провести свой отдых. Мне даже думать об этом было страшно. Перед очередным походом в отдел продовольствия я по несколько ночей не могла спать от волнения. Я раз за разом репетировала, как буду врать в лицо работникам отдела. Уже на месте я, дрожа с головы до ног, принималась молиться. «Господи, еще один раз. Пусть они еще один раз не обратят внимания на то, что книжка вся заполнена», – повторяла я про себя. С Вернером я эти страхи не обсуждала: не хотела, чтобы он тоже из-за этого нервничал.

Представьте же, какое я испытала облегчение, когда в феврале 1943-го зарегистрировалась в Gemeinschafts-verpflegung, учреждении общественного питания при больнице. Теперь мне не приходилось, умирая от страха, ходить в отдел продовольствия: штампы в карточке больше не требовались.

Смены длились по 12 часов. Платили мне по 30 рейхсмарок в месяц. Конечно, это была не зарплата, а скорее карманные деньги, и все же по сравнению с копеечной платой в трудовом лагере это было настоящее богатство. Обедали все медсестры вместе, сидя за длинным столом. Старшая сестра сидела во главе стола, остальные по старшинству тянулись от нее к дальнему концу. Я сидела в самом дальнем углу. Сначала старшая сестра произносила перед едой молитву, но к весне 1943-го молитвы запретили.

В мою униформу входила брошь с символом Красного креста. В центре Креста примостилась свастика. Эту брошь я должна была носить на груди, но заставить себя не могла и ходила без нее. Периодически кто-нибудь из сестер замечал это и укорял меня.

Я делала глупое, скромное лицо, мямлила, что просто забыла: я надеялась, что однажды все просто решат, что я дурочка и потеряла значок. Так я справлялась с целым рядом трудностей в «арийских» вопросах: просто кажись дурочкой, и от тебя отстанут.

Например, работая с иностранцами, я всегда старалась говорить с французами по-французски.

«Скажи им, – засмеялась одна из моих коллег, – что французы – свиньи».

«Ой, как жаль, – повинилась я, – я не помню это слово».

Так же я решала вопрос о членстве в партии.

«Фройляйн Деннер, вам уже не раз напоминали, что все медицинские сестры обязаны вступить в Frauenschaften, женское отделение партии. Это понятно?»

«Да, мэм».

«Сходите туда завтра и подайте заявление».

«Да, мэм».

«Вы свободны».

Я отсалютовала. Встречаясь и прощаясь со старшими «по званию», все мы обязаны были отдать воинское приветствие – как будто немецкий Красный крест был немецкой армией.

«А… Извините, мэм, но куда мне идти?»

Старшая сестра терпеливо вздыхала и снова рассказывала, куда я должна обратиться. А я снова и снова «забывала» о своем обещании.

Как-то раз я стояла у окна палаты, выходящего в сад, и увидела, как из кустов к задней двери кинулись два седых оборванца. На секунду они исчезли, а потом снова появились, пряча под своими обносками куски хлеба и сыра. Моя наставница – сестра из Гамбурга, угостившая умирающего русского луком – зашла в палату и принялась менять кому-то повязку. Я ничего не сказала. Она тоже промолчала. Я прекрасно знала, что она подкармливает этих людей. А она знала, что я это поняла. И все же никто из нас не сказал ни слова. В июле 1943-го в ходе бомбежек Гамбурга был разрушен дом ее родителей, и она уехала. Я расстроилась, и не без причины: меня прикрепили к другой сестре, а она моментально сообщила наверх, что я просто глупая девчонка и слишком добра к иностранцам, и потребовала, чтобы меня перевели в другое отделение.

Так я оказалась в родильном отделении. Это было чудесное место, далекое от войны и связанных с ней потерь.

В те времена после родов женщина должна была оставаться в больнице еще девять дней. Детей держали в отдельной палате и приносили к матерям на кормление. Чаще всего пациентками становились фермерские жены, матери больших семейств. К ним приходили старшие дети. Многие приносили деревянных лошадок и кукол – как будто младенец уже был их товарищем по играм. Как странно было наблюдать за тем, как эти простые, грубоватые люди пеленают новорожденных в тончайшие шелка, присланные из завоеванного Парижа!

Инкубатора для новорожденных у нас не было, так что недоношенных детей мы выкармливали пипеткой. Я укачивала младенцев, меняла им подгузники и относила их к матерям. Если у кого-то из женщин молока не было, я подогревала маленькие бутылочки. Несколько раз меня просили прийти в церковь и стать крестной матерью для того или иного ребенка. Я соглашалась, но в последнюю минуту говорила, что не смогу, и не приходила. В церкви всем стало бы ясно, что я никогда в жизни не присутствовала на христианской службе.

Работу я любила. Мне казалось, что по коридорам родильного отделения со мной ходит, поддерживая меня, моя мама. Я говорила с младенцами ее нежным голосом. В те времена каждый звук шагов в подъезде и каждый стук в дверь рождал во мне панику, но на работе мой разум был спокоен.

Безусловно, были и тяжелые моменты. У одной роженицы сразу после родов развился тромбоз, и ей пришлось ампутировать ногу. Еще одну доставили к нам избитой и измученной. Ее ребенок не прожил и десяти минут. У этой женщины было уже трое детей – разница между ними была едва ли по два года. Они толпились снаружи – отец оставил их у больницы. Выздоравливая, несчастная рассказывала мне о жестокости мужа. Когда он за ней пришел, она ни за что не хотела с ним идти. Ее глаза, затененные синяками, сверкали от ужаса. Но мы ничего сделать не могли.

Больше всего меня поразил тот факт, что, получая анестезию в родах, женщины начинали бесконтрольно бормотать и нередко говорили вещи, которые могли дорого им обойтись.

Например, одна девушка практически признала, что ребенок у нее не от мужа, а от пленного поляка. «Ян! Ян, мой дорогой!» – повторяла она.