Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Семко оглянулся вокруг и заломил руки.
– Ой, камень! – воскликнул он. – Правда, что на моей груди камень, но не они мне его бросили.
Он понизил голос. Улина приблизилась, устремив на него глаза, которые, казалось, увеличиваются от любопытства и беспокойства.
– Я там у них встретил литовского князя Витовта, – сказал он тихо.
Девушка кивнула головой.
– Я знаю, знаю, – сказала она, – говорили, что у него убили отца и он пошёл к немцам против своих.
– Да, – повторил Семко, – пошёл к ним, но с ними не может выдержать. Он скучает по своим; он убедил меня ехать в Литву к Ягайлле, заключить с ним мир.
Девушка, слушая, нахмурила брови и воскликнула:
– Ты! В Литву! Но они теперь наши враги! Ты сам говорил, что они только точат зубы, чтобы напасть на нас и опустошить.
– Они не будут моими врагами, когда я с ними помирюсь, – прибавил Семко. – Ягайлле нужен мир, чтобы воевать с немцами. Он будет мне благодарен. Я дал слово, должен ехать.
Улина схватилась за голову и быстро взглянула на стоявшего Семко.
– Что нам, бабам, судить о таких делах? – сказала она. – Я ничего не знаю, но очень боюсь. Ты ехал к Германию дружить с ними, позаимствовать денег, а в их доме, под их боком устраивал заговоры против них!
Она сделала презрительную гримасу и нахмурилась.
– Ты не должен был делать этого! Нет! – сказала она коротко.
– Я не мог иначе! – воскликнул Семко. – На меня напал литвин, перед этим человеком никто не может устоять. Об этом уже нечего говорить. Случилось. Я дал слово, поеду в Литву, поеду, и ехать должен так, чтобы живая душа не знала, где я был. Кого взять? Кому тут довериться? Кто проводит? А тут каждый день срочен. Бартош подъезжает…
Семко, сказав, схватился за голову и быстро ходил по комнате. Всё более грустная и задумчивая девушка слушала его прерывистые слова.
– О! Ты! Ты! – сказала она, водя за ним глазами. – Тебе немил был домашний покой? Правда, я сама говорила глупости, чтобы ты старался и добивался короны, а теперь меня охватил страх. Корона! Корона! Дай Бог, чтобы она была не такой, какая в костёле у Господа на кресте, из-под которой льётся кровь.
Улина вздохнула, но, понимая, что решённого уже нельзя изменить, задумалась над тем, что посоветовать, чтобы успокоить его и себя. Он медленно приблизилась к Семко.
– У тебя свой разум, – сказала она, – но и бабский пригодится. На дворе у тебя, у коня всё-таки не один, а несколько литвинов-рабов, которые давно верно тебе служат.
– Каукис! – подхватил живо Семко. – Каукис из них лучший.
– Каукис и какие-нибудь другие найдутся, – говорила Улина. – Поедешь в Черск; его и нескольких верных человек, что умеют держать язык за зубами, возьмёшь с собой. В дороге прикажешь им вести себя в Вильно, и они должны будут молчать, когда пригрозишь им виселицей.
Семко молчал, совет был хорош, но этого ему было ещё не достаточно. Он не мог отправиться без какого-нибудь более важного товарища и посредника, который знал бы Вильно, двор Ягайллы и его окружения.
О Ягайлле ходили разные слухи. Одни объявляли его жестоким, другие – подозрительным и хитрым, все – достаточно неприступным для чужаков. Семко, как другие князья, привык в более важных делах ничего не предпринимать без совета и помощи духовенства. Семко хотел, чтобы с ним был кто-нибудь из них, и думал, не стоило ли рассказать об этом канцлеру. Улина, видя его таким задумчивым, замолчала, но взглядом следила за каждым движением лица, которое не умело ничего скрывать.
– Каукис, – пробубнил Семко после долгой паузы, – хорош как проводник, но этого слишком мало. Нужен кто-то ещё…
– Ищи, – сказала со вздохом Улина, – потому что я всех боюсь.
Потом она долго смотрела в огонь, сложила на груди руки, склонила голову и прошептала:
– О, с вами!.. С вами так же, как с соколами! Вы – соколы! Носит человек, носит на руках, кормит, воспитывает, нежит, ласкает, а пусти однажды в поле, полетел и не вернётся, может, на руку.
В её глазах заискрились слёзы.
– Всегда такой конец с ними и с вами!
Когда Семко поглядел на неё, ему стало её жаль. Он подошёл, обнял её за шею и поцеловал в лоб, а Улина молча забросила ему на плечи руки.
В этот момент блаженного забвения Блахова, которая во время разговора держалась вдалеке, обеспокоенная молчанием, подняла вуаль, нахмурилась, увидев их, и вышла, кашляя. Это ничуть не испугало ни Семко, ни Улину. Она медленно подняла голову к матери, как бы с упрёком за прерванную минуту счастья, а князь, ещё раз поцеловав её в лоб, отошёл.
Блахова ничего не сказала, приблизилась к огню, взяла полено, сгребла угли, подложила дерево и, встав, сказала:
– Скоро петухи запоют!
Девушка подошла к уху Семко и шепнула ему:
– Посоветуйся с канцлером. В колодец попасть легко, но вылезти из него…
Сказав это, не глядя уже даже на мать, она отбросила рукой длинную косу и вышла из комнаты.
Блахова, как будто пришла только наводить порядок в спальне, поправила кожаную подушку, ударила рукой по постели, заглянула в стоявшие у кровати жбан и кубок, посмотрела на огонь, на задумчивого Семко, и в молчании пошла за дочкой.
На следующее утро, после мессы, князь позвал к себе канцлера, но, прежде чем повёл с ним речь, беспокойный, он потребовал торжественно поклясться, что будет молчать. – Вы знаете, ваша милость, – отвечал удивлённый канцлер, – что капеллан обязан к этому своим призванием.
Знал он Семко с детства, знал, что он не умел и не мог сохранить в себе тайну, будучи вспыльчивым.
– Отец мой, – сказал князь, садясь, – упрекни меня, если я заслужил, но не отговаривай меня от того, что я решил. Я лично говорил с князем Витовтом, он потребовал от меня, чтобы я ехал к Ягайлле и выхлопотал у него заключить с ним мир; хочет оставить крестоносцев.
Канцлер заломил руки.
– Вы? Ехать к Ягайлле? В Вильно? – воскликнул он. – Но это не скроется, весь свет будет об этом знать, крестоносцы – самые
