Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для немногих странников, всегда с большим страхом путешествующим по этим краям, потому что от разбоев на трактах никакие княжеские письма защитить их не могли, зима имела своё удобство, но и опасность. Их выдавал снег, потому что на нём для опытных глаз ясно, как слово на пергаменте, отпечатывалось всё, что представляло силу путников, привычки, направление дороги и даже их происхождение. Выслеживая эти отпечатки, человек, который читал это письмо, знал, сколько и какие кони идут в кортеже, сколько повозок или саней, и какие на них ехали люди. Расстояние между ночлегами и выпасками, лагеря говорили им, спешно ли ехали или медленно, гружённые или лёгкие. Из костров могли посчитать людей, из кормушек и вбитых кольев – число коней. Незаметные для менее опытных глаз мелкие знаки позволяли наперёд точно рассчитать и предвидеть, на кого хотели напасть и какой сильной была защита.
Стереть за собой эти следы было невозможно. Поэтому путник зимой подвергался громадной опасности.
За исключением нескольких более простых торговых трактов, дорог летом почти не было, тем более зимой, когда их замёрзшая грязь и вода упрощали. Вынужденные отправиться в дорогу ехали либо вслепую в определённом направлении, который указывали звёзды и кора деревьев, либо, взяв в дорогу проводников, знающих края, по которым должны были проходить, шли за ними. На то, чтобы по дороге раздобыть провизию для людей и фураж для коней, немного можно было рассчитывать; приходилось везти с собой запасы, экономить их, а очень часто ночлеги и выпаски устраивали под открытым небом. Сколачивали шалаши, если шатров не было, искали тихий угол, рядом с водопоем, пастбищем или стогами.
Тогда не очень уважали тут чужую собственность и кормили коней чужим сеном, когда другого не было. Если прискачет владелец, ему платили, или доходило до драки, если кортеж путников был сильным. Также и проводников не раз брали угрозами, а тот, кто вынужден был вести, при первой возможности сбегал и часто оставлял путников на милости их собственного разума.
Но и без знания местности тот, кто много путешествовал, умел справиться в совершенно чужом околодке. Проводниками служили источники, следы людей и его работы, виды деревьев, следы обработки почвы. К этим трудностям путешествия все были привыкшими, заранее к ним приготовленными и оснащёнными всем, что в крайнем случае могло помочь.
Каукис (бородатый карлик), невольник-литвин, и такой же военнопленный Визунас, моложе его, принадлежали к жалкому отряду Семко, который так рано выхал из Польши, что практически никто не заметил, в каком направлении он поехал.
Если бы даже кто-нибудь подсмотрел, что они исчезли в лесу по направлению к Черску, это ничего бы никому не сказало.
Оба литвина вовсе не знали, для чего будут использованы. Всех удивил состав княжеской свиты. Выбраны были люди самые смелые, самые храбрые, но не очень подходящие для охоты. Собак Семко не велел брать. Оружие и одежда не выдавали княжеской свиты. Также удивительно среди двора выделялся старый монах, который надел на себя обычную епанчу и отличался только тем, что никакой брони не имел, потому что не хотел её припоясывать, хотя князь его об этом просил. Он объяснял это тем, что носить её было ему запрещено; так же как и деньги.
Въехав в лес, князь сам указал, в каком направлении им следует ехать, а до привала почти не промолвил никому ни слова. Старый монах ехал у его бока, потихоньку читая молитвы.
На ночлег они приехали в княжескую деревню, где, согласно старому обычаю, их немедленно обеспечили всем, что было нужно для людей и коней. Так же как в Польше, в Мазовии это старое право, хоть ограниченное и аннулированное, упорно сохранялось, а правителя везде должны были принимать.
Княжеские люди часто этим злоупотребляли и из деревень при виде их разбегались перепуганные жители, но в этот раз маленькая кучка, нетребовательная, не испугала никого. Для князя освободили хату, а старый монах нашёл также подле него постель. На этом ночлеге, к великому страху Каукиса и Визунаса, их обоих вызвали к Семко.
Во время своего длительного пребывания в Мазурии и в Плоцке, оба они только издалека видели старого и молодого князя, никогда ещё с ними не разговаривали. Каукис, который там состарился, плохо выучив речь, насколько был на вид отяжелевшим и недогадливым, настолько имел в себе скрытую проницательность и ум. Он это не демонстрировал, так же как некоторые бояться признаться в своём богатстве, предпочитая сходить за глупца. Визунас, младший, уже наполовину перевоплотился в мазура. Парень сильный, ловкий, весёлый, энергичный, он не очень жаловался на свою судьбу.
Каукис, носивший это имя, данное ему в Литве, был диким, бородатым, лесным карлом, о котором кружили разные предания, был коренастый, маленький, но нескладный. Его речь мог разобрать только тот, кто был к ней привыкшим. Больше бормотал, чем говорил, а делал это для того, может, чтобы его к разговору, которого не любил, не принуждали.
Когда был наедине с собой, он постоянно что-то бормотал, но для людей предпочитал быть немым.
На первый взгляд Визунас бесконечно превосходил его сообразительностью, проницательностью, умом, но на самом деле бородатый карлик смеялся над ним и считал его легкомысленным, рассеянным негодяем. Он презирал его особенно потому, что дал переделать себя в мазура, когда он, замкнувшись в себе, как был, так и остался литвином.
Действительно, когда много лет назад его взяли в плен, крестили и он называл себя христианином, а когда приказали, ходил в костёл, но тайно верил в старых богов и совершал разные суеверные обряды, не бросая их.
Когда их обоих вызвали к князю, едва они вошли в комнату, в которой находился Семко, упали перед ним ниц, бились лбами в пол и, не скоро поднявшись, ждали приказов.
Князь сначала обратился к Каукису, потому что ему его рекомендовали, но разговор с невнятно бормочащим человеком так был труден, что переводчиком для него должен был взять Визунаса. Когда спросили Каукиса, сможет ли он безопасно довести до Вильна, так, чтобы, объезжая большие тракты, пробраться прямо лесами, не обращая на себя внимания, он так удивился и испугался, что долго ни слова выговорить не мог. В конце концов, несмотря на многолетнюю неволю,
