Оживший кошмар русской истории. Страшная правда о Московии - Андрей Буровский

Считается, что умерла треть населения страны. Из двухсот пятидесяти тысяч населения Москвы умерло, по одним данным, сто двадцать тысяч, по другим — даже сто двадцать семь.

Разумеется, и с этой бедой можно было бороться.

В Курской, Владимирской земле, на черноземных окраинах урожай 1603 года был такой, что хватило бы на всю Московию.

Чтобы «бороться», нужно было «только лишь» два фактора. Во-первых, авторитетный царь, имеющий бесспорные права.

Во-вторых, хотя бы относительно нормальное общество. За годы правления Ивана что-то «поломалось» в людях. Спасаться от общей беды можно только вместе, а тут никто не думал ни о чем и ни о ком, кроме самого себя. Общество пережило уже страшный голод 1569–1570 годов, такое количество жестокостей, что уже стало равнодушным к смерти и к страданиям людей. Всем было на все наплевать.

Борис требовал отправлять хлеб в голодающие районы. За взятки хлеб не отправляли или отправляли гнилье, а владельцы ждали «настоящей цены» (при том, что стоимость хлеба поднялась в 25 раз).

Зажиточные люди массами выгоняли холопов, обрекая их на смерть, а сами продавали сэкономленное зерно.

Пекарей обязывали выпекать ковриги определенной величины, а они продавали хлеб почти непропеченным, а то и добавляли воды для веса.

Государство раздавало хлеб, но должностные лица раздавали хлеб друзьям и родственникам, а их сообщники, переодеваясь нищими, оттесняли беженцев от раздачи.

Нельзя сказать, что Борис Годунов не делал так уж ничего. Делал, и вполне разумно и дельно.

Строил каменные палаты в Кремле, давая работу тысячам людей, издал указ, что брошенные хозяевами холопы тут же автоматически получают свободу. Боролся с разбойниками, как мог.

Будь он Рюрикович и не переживи страна всего ужаса правления Ивана, что-то еще можно было сделать. В реальности же правительство Годунова все больше переставало контролировать ситуацию.

В спокойной, обычной обстановке, когда не нужна особая самодисциплина, сверх обычного, не надо совершать больших усилий, Борис мог бы и дальше править и даже проводить реформы. Но от общества потребовались какие-то усилия, самоограничение и дисциплина, и общество развалилось.

А кроме того, в том же 1601 году в Польше появился человек, называвший себя Дмитрием Ивановичем, чудесно спасшимся сыном Ивана IV и Марии Нагой.

Само существование Дмитрия, его общение со знатными поляками и западными русскими невероятно напугало Бориса Годунова. Полное впечатление, что он просто понятия не имел, с кем же это он имеет дело? Если за убийством Дмитрия и впрямь стоял Годунов, то, казалось бы, уж он должен был знать точно, жив царевич или мертв. Но что, если исполнители выполнили приказ по-своему? А если за убийством Дмитрия стоял вовсе и не Годунов? Опять же — понимая, что царевичу грозит нешуточная опасность, зарезали похожего ребенка, а настоящего — спрятали?

Интересно, что после своего избрания на престол Борис Годунов некоторое время выжидал… Может быть, не исключал возможности, что появится другой претендент, имеющий побольше прав?

Во всяком случае, Борис перепугался не на шутку; настолько, что характер его общения с московской знатью очень сильно изменился. То он был царем вовсе не свирепым, даже мягким.

Теперь же мог быть счастлив князь или боярин, которому всего-навсего запретили жениться. А то ведь и постригали в монахи, и душили в тюрьмах, и ссылали в Сибирь, и отбирали имущество. Богдану Вельскому велели выщипать по волоску бороду, которой боярин очень гордился.

Очень, ну очень поощрялись доносы друг на друга. Некий холоп Воинко донес на князя Шереметева — мол, князь колдует. Борис демонстративно дал холопу волю, наградил поместьем и о том объявил всенародно.

Дальнейшее понятно — доносы посыпались градом. «И сталось у Бориса в царстве великая смута; доносили и попы, и чернецы, и проскурницы; жены на мужей, дети на отцов, отцы на детей доносили». Это — из летописи.

В те патриархальные времена мужчины доносили на мужчин и жаловались царю; женщины доносили на женщин и жаловались царице.

Знатные и богатые стали кабалить людей особенно жестоко, «беспредельно» — слово это уже было. Хватали на дорогах бродяг, объявляли холопами тех, кто нанялся на временную работу, и даже дворян, отбирая у них поместья.

«Между господами и холопами была круговая порука: то господин делает насильство холопу, то холоп разоряет господина», — ехидно замечает Костомаров.

Среди доносчиков был, кстати, и князь Д.М. Пожарский, обвинивший в колдовстве своего недруга князя Лыкова. А его мать, соответственно, донесла на мать Лыкова.

«Колдунов» и «ведьм» страшно пытали, и большая часть их погибла. Или умерла под пытками, или были повешены за упрямство. Ведь если молчит — значит, сволочь, запирается. Легче всех было «сознавшимся» — их «только» разоряли и ссылали.

Полное впечатление, что Борис Годунов просто не знает, куда надо нанести удар. Кто-то из «них», из ближних, «что-то знает». И про то, жив ли Дмитрий, и что надо делать с голодом, и как прекратить смуту… Знает, а молчит, выжидает, поблескивает глазами, ухмыляется в бороду. Как вычислить его, страшного невидимку?! Борис наносит удары вслепую, лишь бы куда-нибудь падали.

А жалкое в своей трусливости боярство, конечно же, не способно ему дать отпор.

Благодаря авторитету Вишневецких и связям Мнишеков Дмитрия представили двору.

На престоле Речи Посполитой сидел король Сигизмунд из шведского семейства Ваза, сын уже знакомых нам Юхана III и Екатерины Ягеллонки (той самой, из-за которой так осрамился в свое время Иван IV). От родственников отца Сигизмунд отличался своим рьяным католицизмом, что в протестантской Швеции вовсе не было преимуществом.

В Речи Посполитой оценили и католицизм, и происхождение от Ягеллонов (пусть и по материнской линии). В 1592 году Сигизмунд был избран Шведским королем, возникла личная уния, но в 1604 году эту личную унию прервали, избрав на престол Карла IX, сына основателя династии Ваза, Густава I. Швеция боялась католического короля, боялась новой гражданской войны.

А в Речи Посполитой Сигизмунд правил долго и счастливо, в 1587–1632 годах, а после него правили сначала старший сын, Владислав IV (1632–1648), потом младший сын Ян Казимир (1648–1668).

Положение короля было стабильно, государственности не угрожало решительно ничего. Даже утрата Польшей своего места в мире из-за своевольства и дурости шляхты была еще впереди. И возникал вопрос: а стоит ли рисковать? Ну, поддержит Речь Посполита Дмитрия как кандидата на престол Московии. А если Московия Дмитрия не примет и правительство Годунова нанесет ответный удар?

Как «изящно» выразился коронный гетман Ян Замойский, «кости в игре падают иногда и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести и вред нашему государству». Дело и впрямь было «такого свойства», что становилась уместна картежно-костяная, какая-то кабацкая терминология Замойского. И впрямь, твердый расчет тут не применишь, сплошной «авось» и «как-нибудь»… А стоит ли?

Такую же позицию заняли и другие государственные и военные деятели Речи Посполитой. Так сказать, лица официальные.

Но и запретить магнатам вести частную войну они не могли. Более того, совершенно неизвестно, чья поддержка вообще была важнее для Дмитрия — короля или Вишневецких.

Король Речи Посполитой обладал только «квартовым» войском — от силы 4 тысячи человек пехоты, нанятых с четвертой части доходов от королевских имений. У Вишневецких же было раза в три-четыре больше конницы.

Самое большее, что мог сделать король и чего не могли Вишневецкие, — это объявить «посполитое рушение», то есть шляхетское ополчение. Но созыв армии означал войну с Московией; а, во-первых, ее хотели не все. Во-вторых, война с Московией это и означала: утратить спокойствие государства, сыграть в азартную игру — пан или пропал.

Правительство Речи Посполитой отказалось иметь с Дмитрием Ивановичем дело и не имело никакого отношения ко всем его дальнейшим приключениям (хотя и имело отношение к его смерти).

Иезуиты хорошо контактировали с Дмитрием (тот обещал в одночасье окатоличить Московию), но тоже ведь не рвались помогать. Ватикан в подлинность Дмитрия не поверил, о чем сохранились документы, и никакой реальной поддержки не оказал — ни людьми, ни вооружениями, ни деньгами. А контакты… Мало ли кто с кем трепался?

Историография и Российской империи, и СССР не жаловала Дмитрия, в подлинность его не верила и рисовала самыми черными красками:

«Совсем неправдоподобна версия, что убит был не Д.И., которому удалось спастись, а другое лицо. Последняя версия была широко использована феодалами Польши и широко распространялась в период Крестьянской войны и военной интервенции начала XVII в.»[68].