Игрок (СИ) - Гейл Александра

Кстати, я на пути к выздоровлению. Сегодня должны окончательно снять бинты с лица, то есть, теоретически, я в некоторой степени стану похож на себя прежнего. Скорее бы перестать напоминать чудовище, научиться улыбаться снова, распрощаться с незавидной участью быть сфотографированным со всех сторон и ракурсов, прокомментировать ситуацию для тысячи печатных изданий и, наконец, вернуть себе зрение.

Оперировавший мое лицо хирург приходит в компании одной лишь Жен. В отличие от Павлы и ее подпевал, разговаривает он очень вежливо. Оттаял? Растопила? Она к себе располагать умеет, при этом не устраивая показательные прыжки на задних лапках, как та же Мельцаева. Кстати, глава отделения пластики тоже не из подлиз. Вместо того, чтобы заискивать перед моими родителями, он в сотый раз повторяет предостережения: никакого напряжения, как можно меньше волнения, о половой жизни можно тоже забыть на довольно длительное время…

— А где Андрей Николаевич? — спрашивает мама у Жен, в то время как мою голову разматывают.

— На операции, — мой доктор лаконичен донельзя.

Я уже успел соскучиться по ее голосу, прислушиваюсь, пытаюсь определить в каком она настроении. Но это сложно. Рядом с моей мамой она всегда какая-то кислая. Будто, если станет хоть чуточку подружелюбнее, ее обвинят в капитуляции по всем фронтам.

— У него все та же ассистентка? — спрашиваю, пытаясь подбить ее на дальнейший разговор.

— Да, — и снова так же сухо и кратко.

Дуется, она дуется на Капранова. Я бы рассмеялся, но ведь обидится, боюсь. К Капранову ее не подпускают, к маме она сама не подходит. Чем она вообще в больнице теперь занимается?

Последний лоскут бинта наконец снят, и я поднимаю руку, чтобы коснуться собственного носа. У меня раньше на нем была горбинка, но от нее обещали избавиться в рамках операции. Смешно, если учесть, что вместо носа у меня еще несколько дней назад был страшный крючок. Надеюсь, хоть кто-нибудь из журналистов снимет меня в профиль, иначе такое богатство — и насмарку.

— Ну что, я похож на себя прежнего?

— Ох, милый… как бы тебе сказать, — отвечает мама. — Пока не очень.

От ее слов я начинаю смеяться. Врачи тоже подозрительно хмыкают.

— Поверьте, Кирилл, стоит чуть-чуть подождать, прежде чем с газетчиками общаться. Разве что прорвутся сквозь наши бастионы, — сообщает мне Жен.

— Прорвутся? — спрашиваю.

— А вы думали, у нас тут мирно? Шутите? Я припарковалась сегодня за два квартала — сплошные фургончики. И ведь пропуска на территорию больницы где-то достали.

— Ими обычно охранники приторговывают. Но вы пожалейте болезных, Жен Санна, им камеры тащить, а вы…

— Пять раз поскользнулась. Их стараниями мы скоро собственные, а не ваши переломы лечить возьмемся.

Пластик хмыкает.

— Ох, Кира, — вздыхает мама, поддерживая тему, а я кривлюсь от такого обращения. — Ты думаешь, я просто так, что ли, больницу совсем не покидаю? Да ведь как за дверь ступишь — оглохнуть страшно.

— Это, вроде, забавно, — говорю, поворачиваясь к хирургу. — Я бы хотел улыбнуться. Можно попробовать улыбнуться? — спрашиваю доктора, не забывая про зашитые губы.

— Только без фанатизма, — предупреждает доктор.

Пытаюсь приподнять уголки губ. Мышцы лица будто атрофировались за время бездействия, но со второй попытки выходит, и мама даже в ладоши хлопает.

Жен дежурит (услышал, как медсестры об этом говорили), и я сделал все возможное, чтобы выставить родителей из больницы. Она еще не знает, что моих родных нет, но во время вечерней проверки состояния точно выяснит. Сижу, бестолково повернув голову к выходу, и жду. Не знаю сколько, но у меня занятий не прорва, а ожидание уже почти привычно. По крайней мере, когда поблизости нет мамы. Наконец дверь открывается, впуская внутрь запах апельсинов. Неожиданно.

— Открывайте рот, — говорит Жен, присаживаясь на кровать рядом со мной.

— Отравить меня вздумали?

— Предпочитаю расправляться с людьми помощью скальпеля. — После этого она вкладывает мне в рот дольку апельсина. Безумно сладкого, сочного. Даже не помню, когда мне в последний раз такие попадались.

— Например с моей матушкой. — Смешок. — Ай да Рашид. Я прямо ревную. Так рассорить дам, не завязав интрижку ни с одной из них… Это ж кем надо быть?

Она хмыкает.

— С чего вы взяли, что у нас с Рашидом не было интрижки? А у вашей мамы?

— Эй, Жан Санна, вы полегче, гипс-то тяжелый. — Хохочет и отправляет мне в рот новую дольку.

Словно бы невзначай касаюсь языком соленой кожи ее пальца, отчего прижатое к моей ноге бедро начинает ощущаться в тысячу раз острее. Это напоминает мне о главном:

— Я собирался попросить у вас прощения, но вы прятались, и извинения запоздали.

— Я пряталась не от вас.

— О, я уверен, что не от меня. Я-то беспомощен, а вот у мамы и папы по две руки и две ноги. С таким набором можно запросто сграбастать любого врача и сбежать. — Она суховато, но все же усмехается. — Тем не менее простите, вышло неловко.

— Это один из возможных побочных эффектов наркоза. Вам не за что извиняться.

— Интересно, вы все, что вам не нравится, можете объяснить с точки зрения науки?

Она спорить не спешит, вместо этого просто жует апельсин. Мысль о том, что он у нас один на двоих, мне очень нравится.

Кстати, Жен сидит просто непозволительно близко. Действительно списывает мое поведение на действие лекарств. Вот ведь смешная…

— Сколько людей погибло? — Этот вопрос я еще не задавал. Не знал, что почувствую, если узнаю, насколько плохи дела.

— Триста четырнадцать человек, — отвечает без запинки.

— Знаете, я отказал людям в финансировании разработок лекарства. Это последнее, что некоторые их них услышали, а теперь еще и семьи остались, группу распустят, кого-то уволят…

— У вас наверняка были причины.

— Были, — киваю. — Но от моего решения их катастрофа только больше.

— Ну так сделайте добро. Пусть накажут виноватых, а не бедного главного бухгалтера, как это всегда в России бывает, и добейтесь выплаты компенсаций. Это будет правильно. Тогда ваш отказ от своевременной трепанации станет не напрасен. Помнится, так он и позиционировался. Надеюсь, вы еще помните об этом? Я вот помню.

Не могу не улыбнуться в ответ на ее слова. Благо, теперь можно. И едва осознавая, что делаю, касаюсь ее щеки ладонью.

— Жен, черт возьми, ну как же можно было до двадцати шести лет дожить, сохранив такие максималистические представления о жизни…