Крузо - Лутц Зайлер

– Спасибо, что ты меня приютил, то есть Крузо… то есть Крузо говорит, что все мы тут… товарищи по судьбе, но я на острове впервые и…

– Привет. Меня зовут Эдгар.

– Я знаю. Крузо назвал мне твое имя и очень хорошо все описал, как попасть в судомойню, какая раковина, какая комната…

Они поменялись.

Ее шепот – словно шуршанье из какого-то незнакомого пока угла комнаты. Ночи считались еще и возможностью убедиться, как Эд успел понять из намеков, какие делали потерпевшие крушение, шепотом, тихо, часто лишь полуфразами, почти невнятно. Их дневные переживания, их обучение на пляже и беспримерное, кардинальное воздействие острова – в точности как им и предсказывал Крузо.

Да, Крузо его друг.

Да, настоящий, близкий друг. Друг и наставник.

Они немножко посмеялись. Эд впервые говорил вот так. Мог высказать свое восхищение, не умаляя его, без стыда. Не скрывая уважения. В Грит он нашел отклик. Или откликом был как раз он. Грит воспринимала его намного серьезнее, чем он сам когда-либо себя воспринимал, – как судомоя «Отшельника». В общении с Грит Эд осознал свою роль; он был членом легендарного крузовского ковчега, который принял Грит. Для Грит Эд был доказательством, примером, на котором всяк при желании мог видеть, как выглядит свобода.

Грит рассказывала, что наставник объяснял им на берегу. Эду казалось, он давно-давно не видел своего друга, и теперь тот как бы вернулся вместе с Грит в его комнату, на давнее место, у изголовья кровати…

– Он говорит, мы, в смысле, мы здесь, – она прикасалась к его груди, а может, и к себе тоже, – образуем самую маленькую ячейку. Это первая, а порой и единственная возможность, во всяком случае поначалу, возможность непосредственной общности, занимающая место деформированных обстоятельств. Он говорит, свобода, по сути, всегда присутствует в нас, как глубинное наследство. Говорит, в наши дни особенно трудно вступить в права этого наследства. В сущности, задача почти непосильная. Но здесь, на острове, такое возможно, здесь, у моря, и кто не боится, тот чувствует его глубинный пульс…

Она все говорила, говорила.

По его просьбе.

Свет никто не включает.

Просветленным свет не нужен. Только мракобесам.

Не повторит ли она сказанное еще разок? Она повторила, без промедления, будто ей представился прекрасный случай продолжить обучение.

И неожиданно все сошлось. Эд начал понимать Лёша. Сперва плечи, потом бедра. Он отодвинул ее чуть в сторону, мягко, потом с силой и решительностью. Теперь она лежала на животе. Он держал ее за талию, как вазу. Ждал и прислушивался. Зажмурил глаза и накрыл ее своим телом. Она еще говорила, а он уже был в ней. Казалось, он повторяет все за нею, с той же интонацией, теми же словами.

– Пожалуйста, еще, еще…

– Да, – прошептала Грит, – да.

Когда чужая, непостижимым образом знакомая Грит уже не говорила, только глубоко дышала во сне (руки она скрестила на груди), Эд спустился в подвал, занял свое место у печи. Медленно открыл топку, посмотрел на горелые остатки. Шлак, земля, корочки золы в сложных геометрических формах. Посередине сизая кучка, полная ржавых, отчасти ручной ковки гвоздей не то заклепок, выжженных из плавника, остатки судов, которые направлялись куда-то под парусами, а в итоге погибли в войне или, может, в шторме… Лицо разогрелось. Глаза закрывались, открытая печка прогревала его до основания глазниц. На кристально ясный, неповторимый миг ему почудилось, будто он знает все судьбы страны. Их число было ограниченно, пять или шесть типов судьбы, в том числе его собственная.

Достоевский

Когда Эд вернулся с моря в судомойню, в ушах звенело. Словно прямо в голове распевала малютка-сирена, но он остался спокоен, снова взялся за работу, нарочно погремел тарелками и приборами, и немного погодя звон утих.

Еще больше, чем сковородки, Эд ненавидел большие черпаки. Он не мог бы сказать почему, однако вражда успела пустить глубокие корни. Он пренебрежительно швырял черпаки в раковину, тыкал кулаком в унылую выемку, с размаху, слишком энергично, не глядя. Как правило, было лишь вопросом времени, когда черпак, пустив в ход все свое коварство (и закон рычага), изловчится двинуть Эда по лицу метровой алюминиевой рукояткой с мерзким крючком на конце. Будто доисторическая, много веков назад объявленная вымершей рептилия, черпак выскакивал из воды, покрытой жирной пенной пленкой, и брызгал ему в глаза едкой жижей. Ослепнув и чертыхаясь, Эд махал руками в воздухе – и вот тут-то получал по лбу.

– Свинья безмозглая! – рычал Эд. Беспримерное оскорбление.

Снаружи черпаки нередко были черными, будто их совали прямо в огонь, чтобы сварить какое-то зелье, может, одну из магических добавок Крузо для священного супа, – «треклятый шаман», ворчал Эд, оттирая алюминий.

Между тем опять потеплело, воздух в судомойне стал тяжелее и удушливее. Едкие испарения поднимались из раковины, где орудовали его руки, от моющего средства в носу и во рту горело. «Треклятый шаман, треклятые ночные гости…» Эд опасался потерять сознание в чаду испарений. С тех пор как его комната стала частью крузовского распределителя, он от усталости был словно в дурмане. «Творение, черпание, черпак» – гудело в голове, Эд чертыхался себе под нос, внутри бурлило-кипело, он сделался требовательным и злым, давным-давно назревала разборка: «Что за треклятые травки, Лёш, и вообще, зачем этот вонючий суп, зачем эти римские призраки в судомойне…» Под воздействием моющего средства, с отметиной от мерзкого крючка на виске (черпак, сволочь, оставил Эду свою печать), он объявил Крузо, что дошел до ручки, причем абсолютно. Как потерянный, Эд смотрел в свою раковину. Тарелка погружалась на дно, и на миг он увидел К., наподобие посуды – округлую, блестящую, увидел ее лоб и свою пену на нем, светлое, влажное нечто, стекавшее ей в волосы и в глаза, нужно стереть.

После работы иной раз проходили часы, пока это головокружение унималось.

Эд спрашивал себя, как поступают другие, Крис или Кавалло, как им удается невозмутимо сидеть за завтраком, а он сам тупо таращится воспаленными глазами на хлеб с мармеладом или пытается перехватить взгляд Крузо; лишь с трудом Эд противостоял искушению положить голову на стол. В сущности, объяснение могло быть только одно: они спали. Они давно привыкли ко всему, привыкли к системе Крузо. Если не считать Рольфа, Эд был в «Отшельнике» самый младший, уже не салажонок, но начинающий, причем во всех смыслах. Сексуальный его опыт был ограничен и скорее поверхностен, как он волей-неволей признавал. К. стала исключением, началом, падением.

Изнеможение недолго донимало одного только Эда. Основной сезон брал свое. В полуденной гонке по узкой полосе между рестораном и судомойней теперь все чаще случались столкновения. Вдребезги разлетающаяся посуда, брызги соусов, шницели и голубцы на полу. Вдобавок ругань, обиды, даже схватки, а в итоге сплошной крик. В таких случаях непременно вмешивалась буфетная пара, они, точно отец с матерью, унимали ссору. Спокойно и вместе с тем строго увещевали Криса или Кавалло, а заодно, будто гипнотизируя, слегка покачивали у них перед носом стаканчиками с крепкими разноцветными напитками. В буре толкотни руководящая функция буфета была совершенно необходима, и день ото дня важность ее возрастала.

По традиции, каждый официант имел собственный стаканчик. Назывались эти стаканчики сосудами отдохновения и стояли в специальном отделении буфета, которое Рик снабдил надписью «Частная собственность», синей шариковой ручкой вывел эти два слова на белой клейкой ленте, так называемой «гусиной коже». Рембо принадлежала стопка с тяжелым донышком, в котором виднелся пузырек воздуха; Кавалло – бокальчик из прессованного стекла, но аккуратно отшлифованный, а Крису – уменьшенная копия полулитрового сапожка с надписью «Счастливо на-гора, Зульцбах-Розенберг», подарок туриста из Баварии, за старание, с каким восточный немец его обслуживал, так торжественно провозгласил этот человек. Экзотика ощущалась по-прежнему. В самом деле, гостей с Запада заносило на остров крайне редко, восточный остров казался им не менее отдаленным местом, чем сезам – Запад, а именно невероятно далеким. Может, как раз поэтому никто по-настоящему не реагировал на сообщения «Виолы», в которых уже много дней шла речь о беглецах на Запад. Эти сообщения словно бы толком не имели значения (и звучали прямо-таки неправдоподобно), не в пример истории про сапожок «Счастливо на-гора» из Зульцбах-Розенберга.

Сезон продолжался, и все чаще возникала необходимость еще до конца рабочего дня что-нибудь выпить, а в конце июля шнапс к завтраку стал уже не редкостью. Эд наблюдал, как Рик смешивал в кофейной чашке выпивку для Рембо, порцию пшеничной водки с мятным ликером, которую Рембо называл «луговой конек». Рик почитал своим долгом приберегать в запасе (так он выражался) достаточные количества любимых напитков команды, а потому «Линденблатт» («Дебрёйский Линденблатт»), например, и яблочный ликер (напиток Моны) подавали только команде – «депутатский товар», пояснял Рик. Количество выпитого записывали и соответствующую сумму ежемесячно удерживали из заработка; нередко заработок равнялся стоимости выпивки. Кок Мике пил смесь из «виви» (вишневого ликера и виски) и пшеничной, а иногда и советское шампанское с ананасами из банки. Рене и Кавалло пили «виви» с «коли» (кофейным ликером), мороженщик иной раз – импортную болгарскую «Кадарку», вино очень популярное по причине невероятной сладости. Эд пил «коли» в чистом виде или водочную настойку на травах, знакомую по армейским временам, но весьма дефицитную, однако Рик относился к его выбору с пониманием. Карола пила «Готано» (вермут) или пивной пунш, ее собственное изобретение. Пойло из разных плодов, коньяка, вина и пива, которое она замешивала в десятилитровых ведрах и относила в подвал настаиваться. Пивной пунш пользовался бешеным спросом. Как и шипучка с пивом, которую Рик называл «Потсдамское», он принадлежал к числу легенд «Отшельника», и каждые три дня его запасы приходилось возобновлять. Кромбах пил «Золотую корону», бренди, который Рик прозвал сногсшибаловкой. Крис частенько употреблял яичный ликер с мороженым. Рольф пил водку с колой, смесь, которая в танцзалах только-только вошла в моду. Штральзундское пили все, пиво было слабенькое, но утоляло жажду.