Гюстав Флобер - Анри Труайя

Забыв о своих принципах гордого самоустранения от дел и презрения к представителям власти, он идет к министру народного образования и шефу полиции. «Они думали напасть на бедного малого, а как только увидели, что у меня есть опора, начали прозревать, – пишет он своему брату два дня спустя. – В министерстве внутренних дел следовало бы знать, что мы в Руане живем семьей, т. е. глубоко укоренились там, и что, нападая на меня в особенности за безнравственность, они оскорбят очень многих. Ожидаю большого впечатления от письма префекта к министру внутренних дел». Он настолько уверен, что судьи, проинформированные надлежащим образом, откажутся от преследований, что почти рад скандалу, который поднялся вокруг его романа. Недавно еще он не решался публиковать его, а сегодня испытывает гордость за то, что о нем говорит столько людей. Вдохновленный, он доверительно пишет Ашилю: «Будь уверен, дорогой брат, что ко мне теперь в любом случае относятся как к „персоне“. Если я выпутаюсь (что кажется мне очень вероятным), моя книга пойдет… Как бы там ни было! Ухаживай за префектом и не прекращай до тех пор, пока я не скажу».[268] И подсказывает брату даже ход сугубо политического характера: «Постарайся осторожно намекнуть, что нападение на меня, нападение на нас может представлять определенную опасность для предстоящих выборов».[269] И уточняет: «Единственное, что может оказать влияние, – имя нашего отца и боязнь того, что осуждение меня определит отношение руанцев на предстоящих выборах. В министерстве внутренних дел начинают раскаиваться, что необдуманно напали на меня. Остановить их можно, только показав политические последствия дела».[270] Он ищет поддержки не только в Руане. Равно в Париже, где живет с середины октября, он призывает на помощь влиятельных друзей. Принцесса де Бово, «завзятая боваристка», дважды защищала писателя перед императрицей. Все, кажется, говорит о том, что преследование прекращено. Оно лишь содействовало тому, что мужественный автор «Госпожи Бовари» приобрел сторонников.

«Артист» публикует в это время отрывки из «Святого Антония», которые открывают читателям новые грани его таланта. Его приветствуют собратья по перу. Ламартин ставит его «очень высоко», что удивляет Флобера. «Пресс» и «Монитор» делают ему «очень лестные» предложения, ему заказывают либретто комической оперы, а самые разные статьи, «большие и маленькие», хорошо отзываются о «Госпоже Бовари». Флобер рассказывает своей дорогой Элизе Шлезингер, которая только что прислала нежное дружеское письмо: «Наконец, моя дорогая, и без ложной скромности – я пожинаю плоды моей славы». И добавляет: «А теперь я возвращаюсь к своей жалкой жизни, настолько заурядной и спокойной, что приключением в ней является фраза, и где я не срываю других цветов, кроме метафор. Я буду писать, как и раньше, лишь ради удовольствия писать для себя самого, без какой-либо мысли о деньгах или шуме».[271]

Однако 15 января, когда Флобер думает, что избежал гнева правоохранительных органов, его руанский адвокат г-н Сенар объявляет, что дело отправлено в исправительный суд. Ошеломленный этим внезапным поворотом дел, Флобер пишет Ашилю: «Думал, что все закончилось. Наполеон трижды подтвердил это и трем разным лицам… Я попал в водоворот лжи и бесчестья, из которого не могу выбраться. За всем этим стоит нечто или некто невидимый и злобный… Я не жду справедливого решения, пойду в тюрьму и не стану, разумеется, просить о каком-либо снисхождении, это было бы бесчестьем для меня… Но мне не заткнут рот! Буду работать, как и раньше, то есть осознанно и независимо. Так-то! Я таки наделаю им романов! И самых настоящих!.. И после всего этого „Бовари“ продвигается с успехом; она становится пикантной, все читали ее, читают или хотят прочесть. Преследование стоило мне множества симпатий. Если моя книга плоха, то это послужит тому, чтобы сделать ее лучше; если она должна все-таки остаться, то для нее это высшая честь… С минуты на минуту я ожидаю гербовую бумагу, в которой указан день, когда я должен буду сесть (за то преступление, что написал на французском языке) на скамью мошенников и педерастов».[272]

Каждый день убеждает его в мысли, что благодаря преследованию министерства внутренних дел он оказался мучеником борьбы за литературу. Человек тени, он стал помимо своей воли явным олицетворением оскорбленного таланта. «Мои ходатайства пришлись как нельзя кстати в том смысле, что я знаю теперь общественное мнение, – пишет он вновь Ашилю. – Нет в Париже литератора, который не прочел бы книгу и не защищал бы меня. Все спрятались за моей спиной. Они чувствуют, что мое дело – их дело. Полиция совершила ошибку, взявшись за первый попавшийся роман и за скромного писателишку. Оказалось, что мой роман считается теперь благодаря преследованию шедевром. Что касается автора, то его защитниками сегодня являются те, кого некогда называли великосветскими дамами. Императрица (в их числе) дважды говорила обо мне».[273]

Его принимает Ламартин, хвалит «чрезмерно», обещает поддержку на процессе. Флобер замечает: «Меня это очень удивляет, никогда бы не поверил, что певец Эльвиры увлечется Оме». В любом случае он теперь уверен в том, что «его акции вырастут в цене». «Монитор» предлагает платить по десять су за строку, «что составило бы за такой роман, как „Бовари“, около десяти тысяч франков заработка». И наконец: «Буду я осужден или нет, в любом случае мое слабое место теперь не так уязвимо».[274]

Однако он очень взволнован, представ 29 января 1857 года перед шестой палатой исправительной полиции во Дворце Правосудия в Париже. Вместе с ним обвиняются Огюст Пийе, типограф, и Лоран-Пиша, редактор «Ревю де Пари». Генеральный прокурор Эрнест Пинар начинает обвинительную речь в резком тоне. Изложив интригу романа, он выбирает отрывки, которые считает непристойными или богохульными, и подтверждает их многочисленными цитатами. Если, по его мнению, типограф виновен наполовину, а редактор журнала в свою защиту может назвать отказ публиковать некоторые скабрезные эпизоды, то у автора нет ни одного оправдания. «Искусство без правил уже не искусство! – восклицает он с пафосом, который вызывает усмешку. – Такое искусство похоже на женщину, которая сбрасывает с себя прилюдно одежду. Вменить искусству единственное правило – соблюдать публичную благопристойность – не значит укротить его, но чтить. Расти можно только по правилам». Когда для произнесения защитительной речи встает господин Сенар, публика ждет затаив дыхание. В зале суда много красивых женщин, несколько известных лиц. Это настоящий парижский процесс. Флобер слабеет под устремленными на него взглядами. Чего бы он не отдал для того, чтобы спрятаться в своей провинциальной дыре! Раздается уверенный голос адвоката. Он говорит четыре часа. Флобер с благодарностью слушает его слова. «Защитительная речь господина Сенара была блистательной, – пишет он на следующий день своему брату. – Он уничтожил товарища прокурора, который корчился в своем кресле, после чего заявил, что не станет отвечать. Мы завалили его цитатами из Боссюэ и Масийона, непристойными эпизодами из Монтескье и пр. Зал был переполнен. Все было замечательно, и я не ударил лицом в грязь. Один раз я позволил себе самолично опровергнуть слова товарища прокурора: он тут же был уличен в недобросовестности и ретировался. Впрочем, ты сможешь прочесть прения полностью, слово в слово, ибо я нанял стенографиста (за шестьдесят франков в час), и он все записал».[275] Г-н Сенар вспоминает сначала известного отца обвиняемого, потом добропорядочность его сыновей, один из которых врач, как и его отец, в Отель Дье в Руане, второй – прекрасный писатель. Анализируя роман глава за главой, он показывает, что это глубоко нравственное искусство, поскольку героиня наказана за свои ошибки. Он цитирует письмо Ламартина, в котором тот утверждает, что «Госпожа Бовари» – самое прекрасное произведение, которое он читал за последние двадцать лет. Он цитирует всю сцену в карете, чтобы доказать, что она не содержит ни одной непристойной детали. Наконец, приступая к таинству соборования, он выявляет, что автор, описывая его, лишь переложил на французский язык латинский текст «Ритуала» – религиозной книги. Каждый удар бьет в цель. Флобер поднимает голову. «В продолжение всей речи папаша Сенар выставлял меня великим человеком, а мою книгу назвал шедевром», – замечает он в этом же письме.