Ивы зимой - Уильям Хорвуд

Один из судей — Тоуду никак не удавалось уследить за ними и сказать наверняка, кто именно собирался заговорить в следующий момент, а кто брал слово только что, — так вот, один из этих неуловимых открыл обвинительное заключение и, поразмыслив, зачитал:

— Мистер Тоуд из Тоуд-Холла, настоящим документом свидетельствуется, что вы восемнадцатого числа…

Жуткие, грохочущие, словно поезд, словно табун диких лошадей, слова обрушились на несчастного Тоуда, совершенно сломив и подавив не только его волю, но и способность что-либо соображать. Они все неслись и неслись, скакали и скакали, пока наконец, словно серый свет где-то далеко-далеко в узком темном тоннеле, не прозвучало:

— …Таким образом, вы, мистер Тоуд из Тоуд-Холла, обвиняетесь в воровстве, нарушении общественного порядка, преднамеренном нанесении ущерба национальной безопасности и расшатывании устройства государства, ереси и…

Притихшие было дикие мустанги снова налетели на Тоуда всем табуном и, втоптав его в землю, понеслись прочь. Растерзанный, измученный, оглушенный, услышав наконец обращенный к нему вопрос «Признаете ли вы себя виновным?», Тоуд сумел только кивнуть и промямлить:

— Да, ваша честь и все уважаемые судьи.

— Во всех ста шестнадцати инкриминируемых вам вышезачитанным обвинением преступлениях, включая…

Тоуд сглотнул.

— …включая, — повторил сбившийся судья, — попытку мошеннического похищения, соблазнения и присвоения вышеуказанной супруги трубочиста вкупе с ее пятью детьми; включая также значительный материальный ущерб, причиненный движимому и недвижимому имуществу лорда нашего графства…

— Да-да! — закричал Тоуд, которому становилось невыносимо пребывание в этом кошмарном зале.

— …не говоря уже, хотя и следовало бы сказать, о воровстве, упоминаемом во втором и третьем пунктах, покушении на убийство нескольких лиц — в четвертом…

— Это я, — убежденно закивал головой Тоуд. — Я, все я.

— Очень жаль, — заметил кто-то из судей, — что при всем этом вы не проявляете ни малейших признаков раскаяния и, судя по всему, не испытываете ни малейших угрызений совести. А ведь нам дано и право смягчения наказания. Пусть слабое, но искренне выраженное сожаление о содеянном, сочувствие к безвинным жертвам, хотя бы намек на извлечение уроков из чудовищных ошибок, совершенных вами…

— А? Что? — не поверил своим ушам Тоуд. — Так я это… так я раскаиваюсь, мне ведь стыдно, очень стыдно. Я сожалею и сочувствую не только тем пострадавшим, о которых тут было сказано, но и всем другим. Честное слово!

— Другим?! — вожделенно прошептал председательствующий, потирая руки. — А что, были и другие? Значит, не все еще внесены в обвинительное заключение, но вы хотите признаться в совершенных в их отношении злодеяниях?

— Да, — всхлипнул Тоуд, по щекам которого покатились искренние слезы сожаления и раскаяния, — я хочу признаться в том, что от моих преступных действий пострадали еще Крот и Рэт. Крота я бросил на произвол судьбы, не оказав ему помощи, а Рэт… Я вполне могу считать себя виновником его возможной гибели.

Неожиданное признание сбило судей с толку, и они сочли за лучшее глубокомысленно помолчать, переваривая полученную информацию.

— Крот? Рэт? А кто они такие? — спросил кто-то из судей.

— Мои друзья, — почти простонал Тоуд. — Нет, нет, я не хотел оставлять Крота в беде. Я сделал это непреднамеренно. И выбрасывать Рэта Водяную Крысу из аэроплана я не собирался — не хотел! Но, понимаете, во всем этом — я имею в виду в полете, в управлении летательным аппаратом — было что-то такое, такое… что-то особенное, что-то, что заставило меня забыть обо всем, не отдавать себе отчет в своих действиях, в их следствиях и результатах… И я… я…

Слова признания звучали еще долго — сбивчивые, запутанные, но искренние и правдивые. Они были терпеливо выслушаны в полной тишине, и, лишь когда Тоуд замолчал, один из членов суда нарушил молчание:

— Секретарь, принесите-ка сюда протоколы свидетельских показаний, рапорты об уликах, доклады экспертиз и прочие документы, которые нам следует изучить повторно в связи с небрежностью, неаккуратностью и неоправданной оправдательной тенденцией, проявленной в ходе следственных действий.

Материалы следствия были немедленно доставлены в зал судебных заседаний. Эти материалы представляли собой ни много ни мало двадцать один толстенный том in quarto, напечатанные плотным мелким шрифтом и переплетенные в кожу, как и обвинительное заключение. Помощник секретаря ввез в зал на серебристой тележке эти тома, словно готовый к разделке румяный ростбиф на банкете где-то в недрах Королевского Дворца Юстиции.

Повторное рассмотрение материалов потребовало некоторого — весьма значительного — времени, в течение которого Тоуд все так же кис и вял, обездвиженный железными браслетами на подлокотниках кресла. Единственным облегчением стало то, что свет, бивший в начале заседания прямо ему в глаза, изменил угол падения, вслед за переместившимся по небу солнцем, и теперь лился откуда-то справа.

— Никакого упоминания о Водяной Крысе, — захлопнув том, произнес председатель суда. — Ни единого. Как равно и о Кроте, и о летательном аппарате, которым вы, по вашему утверждению, управляли.

Выражение лица председателя не предвещало ничего хорошего. Нахмурившись, он продолжил говорить:

— Плохо, мистер Тоуд, очень плохо. К уже зачитанному и рассмотренному списку из ста шестнадцати обвинений, выдвинутых против вас, следует приплюсовать еще по крайней мере штук восемнадцать таковых. Среди них: дача ложных показаний, самозванство, выразившееся в стремлении выдать себя за другого, присвоение движимого (очень движимого) имущества, определяемого как механическое приспособление, в свою очередь именуемого летательным аппаратом…

Упоминание о летательном аппарате — его летательном аппарате, его прекрасной, воплотившейся в жизнь мечте, его очаровательной, послушной в управлении машине — высекло из Тоуда последнюю искру непокорности и возмущения. Ведь если он все правильно понял, они не смели предположить…

— Но… — протестующе перебил он председателя.

— «Но» — что? — громоподобно прорычал тот.

Тоуд моргнул и все же попытался насколько возможно гордо приподняться, распрямиться в железных тисках, сжимавших его. Только сейчас он ощутил всю тяжесть навалившейся на него физической и эмоциональной усталости.

— Я хотел сказать…

— Он хочет что-то сказать — добровольно и без принуждения! — хором проскандировал полный состав суда.

Посмотрев на судей, Тоуд набрал в легкие воздуха и заговорил. Говорил он, надо признать, довольно тихо, но решительно. И эта решительность росла в нем с каждой секундой.

— Я хотел… нет, я хочу сказать, что этот летательный аппарат действительно принадлежал мне, что снимает с меня обвинение в его краже, и я действительно летал на нем, что отводит обвинения в самозванстве. Я сожалею и раскаиваюсь в том, что мой аэроплан, пролетая над Городом, обеспокоил жителей и, может быть, создал для них угрозу, но…

Но больше Тоуд не смог ничего сказать: сила, воля к сопротивлению и надежда покинули его. Две большие горячие слезы скатились по его щекам. У него могли отнять свободу — пусть так! Могли отобрать даже жизнь! Но никто и ничто не могло, не имело права отбирать у него воспоминания о том великолепном, чудесном, героическом перелете, воспоминания, которому суждено было стать его единственным утешением и поддержкой в грядущие мрачные времена, будь то в долгие годы заточения, будь то в те краткие страшные последние мгновения, когда его поведут по тюремным коридорам в последний путь — к той решетке, за которой на фоне неба жадно распахнула свою пасть петля виселицы.

Зал погрузился в молчание, полное недоверия, сомнений, а также неуверенности в том, что следует делать дальше. Тишину совершенно неожиданно нарушил секретарь. Он чихнул.

— Апчхи! — звонко разнеслось эхом по гулкому помещению. И снова: — Апчхи!

Но если это чихание и представляло собой попытку секретаря привлечь внимание коллегии к какому-то пункту судебной процедуры, пропущенному ими в спешке, то ничего из этого не вышло. Выждав еще несколько секунд, председательствующий совершенно неожиданно, так что даже Тоуд оказался застигнут врасплох и вздрогнул от испуга, заявил следующее:

— Ввиду того что подсудимый опрошен, допрошен и выспрошен, ввиду его смиренного признания по большинству вменяемых ему эпизодов и, вполне вероятно, по нескольким еще не вмененным, мы, я полагаю, хотя бы из гуманных соображений, должны как можно быстрее вынести вердикт и огласить приговор, привести который в исполнение (а приводить там будет что, полагаю, в этом нам сомневаться не приходится) при первой же возможности, разумеется, если кто-либо из присутствующих…