Сын предателя - Валерий Мухачев

 Но именно это благоволение давало шанс жить и жить,  пропуская вне очереди концлагерников самых разных национальностей в печи крематория. Фёдор настолько отупел от однообразных движений, что даже не думал о той же участи для себя. Он перестал чувствовать время, превратившись в винтик военной машины, перемалывающей все человеческие чувства и оставляющей одно слово для каждого - жить!

 Кто-то хотел жить любой ценой, кто-то хотел просто жить и бороться, как мог и как того от него требовали. Но вся орава заключённых упрямо цеплялась за каждый рассвет, за каждый день, за каждую благословенную ночь, за каждый час и за каждый дополнительный вдох воздуха, приторный от близости крематория. Лето сменяла зима, зиму сменяло лето.

 Менялись концлагеря из-за неудержимого наступления советской армии, а обувь требовалась уже не только заключённым.

 Теперь Фёдор уже шил сапоги и ботинки для армии Вермахта, обувая фашистов за баланду, за чай с красной свёклой, за те мизерные кусочки мяса, которых  у соседей в чашках не было.

 Враги давали ему возможность дожить до победы, и он жил, не зная, до чьей победы доживёт. Непонятно каким образом исчезли признаки язвенной болезни. Давала о себе знать только общая слабость, порождённая недоеданием и не глубоким сном по ночам. Иногда  он думал о Наде, образ которой воскресился в памяти, но совсем не потому, что появлялись симптомы полового влечения. Просто память просыпалась под утро, вырывая его из этого нечеловеческого состояния на какие-то мгновения, и он начинал вдруг  переживать заново те счастливые дни, когда они были вместе.

 И совершенно не вспоминались неустроенность быта, полуголодное состояние, которое  казалось тогда сытнее сегодняшней жизни. Вспоминалась счастливая улыбка Нади, такая редкая. Печальное выражение её лица куда-то стёрлось. Сон был не длиннее мгновения, вылетал вместе со скорбным выдохом воздуха, сладковатый вкус которого и задерживать в груди было не очень приятно.

 А Надя всё время казнилась при мысли, что бросила друга в  погребе, смотрела на дочь, постоянно удивляясь её похожести на Фёдора. Смуглая, как и отец, Любочка широко открытыми глазами смотрела на этот непонятный для неё мир, чаще пугаясь,  чем радуясь. Взрослеть она стала рано, как и все дети войны. Слово - война ей было легче понять, чем слово "папа". Надя отступала вместе с генералом, который привык к ней, как к необходимой части его обслуживающего персонала. Менялись квартиры, менялись хозяева квартир, и снова приходилось тратить силы для человеческого общения с теми, кто терпел оккупацию фашистов, пряча камень за пазухой.

 Были и квартиры с хозяевами в виде настенных  фотографий. Тогда  приходилось обращаться за помощью к соседям, чтобы оставить дочь под присмотром. Это было гораздо сложнее, но генерал легко эту проблему улаживал,  подключая одного престарелого солдата из его свиты, которому повозиться с ребёнком было приятно. Наверно, он вспоминал о своей Гретхен, которая в Германии ждала своего отца-вояку с победой.

 Надя скоро стала замечать, что ей легче было разговаривать с Любой на немецком языке. Все прдукты, которые она получала, имели немецкие названия. Дочь всё чаще находилась под опекой старого солдата Курта, который сам непрочь был поболтать, терзая слух ребёнка лающими звуками языка Шекспира, Гёте и Канта.

 Но должен был наступить и конец этому периоду жизни. Отступление немцев перешло в паническое бегство. Генералу вместо "оппеля" потребовался самолёт. Количество мест не позволило не только забрать  и Надю с дочерью, но и младшие офицеры вынуждены были воспользоваться тем, что попадало под руку. Поезда мчали немецких завоевателей не на восток, а только на запад, к тем границам, которые они нарушили в июне 1941 года.

 Советские танки Надя увидела через два дня после бегства немецкого генерала. Немецкие солдаты отчаянно сопротивлялись, оставляя квартал за кварталом. Надя с дочерью забралась в подвал и там тряслась от страха ровно сутки в коллективе не менее напуганных старух и подростков. Одна старуха узнала Надю и что-то шептала соседкам. В подвале было сумрачно, свет падал через узкое вентиляционное окно, взрывы встряхивали землю, передавая вибрацию телам подвального общества.

 Наверно поэтому слушающим злобный шёпот старухи в адрес Нади было всё-равно, кем была  она при немцах.

 Но НКВД, прибывший вслед за победоносными частями Красной Армии, заинтересовался весьма основательно всеми, кто жил в оккупации. Только нежеланием возиться с ребёнком в боевой обстановке или просто  везением можно было объяснить равнодушие капитана НКВД к личности Нади. На  попутных машинах и поездах, часто в товарных вагонах добиралась она до родной деревни. В пути её всё же  выловил патруль. Трёхлетняя дочь не была зарегистрирована в  Загсе.

 Документов у Нади не было, а вот немецкий пропуск, который она по глупости не выбросила, сыграл злое дело. По такому пропуску она и на оккупированной территории была неприкосновенной фрау. Допрос был с пристрастием. Потом маршрут резко поменялся. Она попала в вагон, в который были запихнуты все подозрительные, не имеющие документов на момент задержания и не понравившиеся сотрудникам милиции.

 У Нади одежда была недостаточно скромной, каблуки модных туфель раздражали военных, и только её лицо, ставшее от испуга невыразительно серым, несмотря на упитанность,  не вызывало особой страсти мужиков. Да  и побита она была до синяков во время допросов.

 Поезд шёл на север и, наверно, навсегда увозил её без дочери в незнакомые ей места. Расставание перенесли обе тяжело. Люба вопила на весь перрон одно лишь слово -  "муттер"! Надя махала ей рукой, не вытирая скользящие по щекам слёзы, не в силах сопротивляться грубому охвату её рук цепкими пальцами молоденького солдата.

 Средних лет офицер, которому надоела эта сцена прощания немецкой шпионки и "немецкого произведения" в виде девочки, вопившей на ненавистном вражеском языке, бесцеремонно загородил своим телом видимую связь дочери с матерью. Затем он приказал арестованную "немку" посадить в вагон. Любу какие-то две женщины, взяв за руки, грубо ругая, увели куда-то. И было неизвестно, встретятся ли когда-нибудь мать и дочь на необъятных просторах Советского Союза.

 глава 49

 Беда пришла в дом Николая не только с постановлением суда платить алименты Наталье на двух детей, хотя сын Вовка продолжал жить с ним. Творческая деятельность быстро истощила Николая. Он не только нуждался в лечении, но мозг его был не в состоянии продумывать варианты оформления кабинетов школ, институтов или иных организаций. Художественный Совет в числе трёх уважаемых художников, мастера и дизайнера с нескрываемым неудовольствием рассматривал то, за что можно было начислить приятную для глаз или неприятную для кармана зарплату. Зарплата часто была малоприятная, так как в уме Николай отсекал почти половину Наталье.

 Рисовать пейзажи или портреты желание тотчас пропадало. Единственным выходом было запрячь в работу Вовку. В оформительском деле прославления великих завоеваний Октябрьской Революции всегда можно было найти посильное оказание помощи в работе для малыша. Вовка в свои пять лет уже мог разлиновывать белое поле планшета под текст. Работа, конечно, нудная и не интересная для любого возраста.

 Поэтому у Вовки скоро начиналась слёзная симфония. Николай чувствовал серьёзное давление на зарплату со стороны Худсовета, жалость к мальчишке проявлял сдержанно. Каждый раз с приплывом слёз сына он разговаривал с ним как с равным, объясняя ситуацию предельно понятным языком. Осторожно касался и некоторой нелюбви матери к отпрыску, который действительно со дня выхода из роддома не нравился Наталье.

 Самому Николаю Вовка тоже не нравился, родившись каким-то непонятным гибридом.

 Однако малыш проявил к семи годам приличные задатки ума, отчего Николай привык к  внешности сына, весьма далёкой от красоты матери.

 Жизнь пошла по руслу постоянной борьбы с неизвестным противником, кровожадность которого то ослаблялась при смене руководства страны, то усиливалась. Николаю было удивительно, что в принципе он, маленький человек, постоянно ощущал изменения курса политики.

 Детские годы Вовки пришлись на приближающийся крах социалистической системы Советской Империи. Желание уравнять в бедности все слои населения достигло апогея.

 Николай довёл свой рабочий день до середины ночи, усиленно эксплуатировал Вовку, который постепенно осваивал секреты художественного мастерства и даже успевал как-то получить в школе неплохие отметки.

 Нельзя сказать, что парнишка повторял вариант детства Никколо Паганини, которому дозволялось поесть только после освоения скрипичных фуг. Но что-то близкое к этому было. Результатом титанического труда была покупка старенького "Запорожца", который как разнообразил жизнь двух мужчин, так и усложнил дальнейшее существование.