Сын предателя - Валерий Мухачев

           .............................................................

 В это же время Надю однажды встретили при выходе из дома Насти два немолодых человека и предложили сотрудничать с подпольем города. Надя так испугалась, что не пожелала даже подумать над их предложением. Мужчины, конечно, знали о её дочке, слишком маленькой, чтобы  остаться сиротой, но немецкий генерал за свою жестокость к местному населению был приговорён к ликвидации, поэтому легче всего было именно ей выполнить эту задачу. Отказ её мужчины восприняли холодно, многозначительно переглянулись, но о их секретном посещении попросили забыть. Они предупредили её, что однажды и она взлетит на воздух в этой комендатуре.

 Для Нади настали чёрные дни. Каждый день прощаясь с дочкой, целуя её будто в последний раз, она во время уборки вздрагивала даже от хлопанья входной двери, замирала от громкого приветствия "Хайль!" Время шло, а взрыва всё не было. Нервы её настолько натянулись, что это заметила секретарь генерала - фрау Гейнц. Она стала навязчиво следить за уборщицей, и было отчего. В ведре с водой и в тряпке можно было спрятать и адскую машинку, и пистолет, и яд, которым сами немцы пользовались охотно.

 Долго так продолжаться не могло. Надя попросила освободить её от обязанностей уборщицы, на что генерал отреагировал весьма бурно. Он не собирался менять персонал, которым был окружён, а нервное состояние уборщицы его мало интересовало. Но Гейнц заинтересовало слишком серьёзно. Надю немедленно вызвали в Гестапо и там допросили весьма жёстко. Бить, кажется, не собирались. Всё-таки, стаж работы её при двух генералах был достаточно велик.

 К тому же немецкий язык она знала уже  достаточно хорошо, чтобы понимать приказы. А вот тайные разговоры во время совещаний при таком знании языка едва ли уборшица могла понять.

 Но для Гейнц важно было знать именно уровень знания языка Рейха этой раньше весёлой уборщицы, ставшей вдруг такой пугливой. Действительно, допрос получился слишком трудным для Нади. Кричавший на неё эсэсовец только усложнял понимание ею того, что от неё требовалось. Быстрые скороговорки и сленги вызывали на её лице немое недоумение, и частое выражение испуга, отчего она всё чаще переходила на русский язык, отвечая отрицательно и просила  повторить вопрос.

 Через три часа усиленного допроса эсэсовец вышел из комнаты без окон. Вместо  него вошёл знакомый офицер из комендатуры, добродушно  улыбающийся, учтиво поклонился:

 -Фрау Надья, вы свободьен! Ви молодетс. Ми ви верьим! Идёте!

 Надя глубоко вздохнула в первый раз, почувствовав, как ей не хватает воздуха. Слёзы навернулись на глаза, тихо сказав - "спасибо", выскользнула за дверь и только тогда почувствовала, как подкашиваются ноги. От долгого перерыва между обедом и ужином её стало тошнить. И в таком состоянии он дошла до дома Насти, которой и пришлось приводить её в порядок, быстро готовить ужин, кормить и успокаивать. Настю можно было понять: еда в голодном оккупированном городе появлялась только с приходом из комендатуры её жилички.

 глава 47

 Прасковью забота о внуке нисколько не напугала. Четырёхлетний внук разнообразил её жизнь, которую перестал украшать дядя Лёша по причине мужской слабости. Старик выглядел бодро в свои семьдесят четыре года, но время его безвозвратно ушло, а Прасковья была моложе на одиннадцать лет и раздражалась по любому случаю. Внук смягчал сердце бабушки, которая характером больше походила на генерала без армии.

 Проще говоря, была Прасковья к своей старости психопаткой, не терпящей возражений. Внук был, конечно, не сахар, тосковал по матери, вредничал и особых способностей в каком-нибудь направлении не проявлял. Николай, почувствовав как всякий мужчина, неограниченную свободу, все силы направил на завоевание высот дизайна и изобразительного искусства.

 Сын крутился вокруг него и был счастлив, чувствуя особую заботу отца, которая была весьма специфической. Едва сыну исполнилось пять лет, как Николай стал брать сына на этюды в лес. Пока он писал пейзаж, сын возился в зарослях в поисках чего-нибудь или смотрел, как кисти развозят цветные линии по картону, расцвечивают палитру загадочными пятнами.

 Но и это занятие сыну надоедало быстро. Он садился в коляску мотоцикла, который не смогла умыкнуть Наталья, и начинал тосковать. Тоска эта быстро передавалась Николаю, который иногда готов был лезть на стену из-за отсутствия привычной дозы секса. Пейзаж из-за этого часто оставался незаконченным.

 Скорость мотоцикла и рёв двигателя как-то глушили тоску по жене, которую он одновременно любил и ненавидел. Иногда, особенно под утро, любви к его беспутной жене у него было больше, и тогда страдания душевные гнали его в пятницу или субботу во дворец, надеясь познакомиться с легко доступной, стареющей матерью-одиночкой. В основном же работа не давала расслабиться.

 Худсоветы затягивали движение к высотам мастерства живописца, заставляя расти в оформительской профессии. Выезжать  на этюды приходилось редко. Требовалось проявлять и организаторские способности. Скоро Николай понял, что голым мастерством ни членов Худсовета невозможно одолеть, ни начальству понравиться не удастся.

 Проверенный способ подключения сторонней могучей и мохнатой лапы сыграл решающее значение. Благоволивший к нему однокурсник, ставший Заместителем Председателя Союза художников Удмуртии к этому времени, явился на Худсовет и короткими фразами, не терпящими возражений, решил в один приём все проблемы Николая.

 Прасковья, между тем, чувствуя, что не справляется с воспитанием сразу трёх мужиков,  подсуетилась в направлении женить Николая на  дочери своей знакомой. Лиза была не то, чтобы некрасивой старой девой, просто ей не хватало мяса, улыбчивости и простого человеческого счастья в жизни. Николай, не наевшийся досыта бедами с малообразованной и беспардонно пьющей роднёй Натальи, вновь не обратил внимания на низкую культуру поведения как Лизы, так и всей её родни.

 Прасковья опомнилась раньше сына, стала уговаривать Николая не спешить. Но ему будто в зад перцу кто насыпал, так захотелось скорейшей любви. После получения документа в Городском Загсе Лизу будто подменили. Придя к мужу с ребёнком в одиннадцать вечера с простынёй и подушкой, она с той же подушкой и простынёй ушла обратно домой через одиннадцать ночей, предложив ждать алименты.

 Обстановка сгустилась для Николая уже через девять месяцев.

глава 48

 Война разгоралась, не допуская мысли о скорейшем освобождении. Немцы откровенно зверели и занимались проблемой уничтожения заключённых всё энергичнее. Сложность обеспеченья концлагерников продуктами питания разрешалась просто: то же количество баланды, которую съедала масса голодных полутрупов, делилось с вновь прибывшей партией заключённых. Но не только голод убивал несчастных. Были на вооружении охраны лагеря ещё холод, болезни и эксперименты медицинского персонала. Наказаниям так же не было границ.

 Фёдор жил вопреки всем мыслимым законам бытия. Почему он так цеплялся за этот ежедневный рассвет и находил силы работать, ответа он не имел. Скорее всего, контузия от разорвавшегося вблизи него снаряда перекроила его психику и лишила того утончённого восприятия действительности, которое и делает душу любого человека хрупкой и ранимой при любой трагической ситуации.

 Поляк, с которым дружил Фёдор, однажды утром не смог встать. Истощённое тело его стащили два немецких санитара и. даже не добивая, унесли в направлении крематория. Одиночество надолго стало спутником Фёдора. Худой, как многие, он мало менялся в последнее время. Тщательно съедал причитавшуюся порцию, закусывая крошившимися от недостатка кальция зубами. Практически зубы были почти и не нужны. Они только напоминали дикой болью о себе при глотании горячей баланды после стакана холодной  воды. Несмотря на свой тридцатитрёхлетний возраст Фёдор стал похож на сгорбленного старичка.

 Постоянная внаклон поза перешла и в переходы с места на место. Разогнуться не приходило в голову. Соседи его часто менялись, так что знакомиться он не успевал. Скорее всего, эти люди пытались  спастись, выдавая себя за сапожников. К сожалению, время на обучение немцы не собирались давать, и обманщиков ждала суровая кара. Фёдора кормили гораздо лучше, чем тех, кто находился в бараке. Капо быстро заметил профессиональность работника, и повар накладывал баланду погуще да и сверху бросал кусочки какого-то мяса, которые приходилось просто глотать из-за их  малого размера.

 Но именно это благоволение давало шанс жить и жить,  пропуская вне очереди концлагерников самых разных национальностей в печи крематория. Фёдор настолько отупел от однообразных движений, что даже не думал о той же участи для себя. Он перестал чувствовать время, превратившись в винтик военной машины, перемалывающей все человеческие чувства и оставляющей одно слово для каждого - жить!