Сын предателя - Валерий Мухачев

 Николай надолго попал в опалу. Худсовет,  управляемый бывшим его преподавателем живописи и рисунка, ставшим Народным Художником РСФСР, усилил придирки к качеству работы. Руководству Художественного Фонда не нравилось, что Вовка принимал участие в сложной работе, которая была под силу только художникам с дипломом. Да и зарплата имела ограничение. Николай не мог подарить Вовке даже удовлетворительное детство, не говоря о счастливом.

 Для Николая мечта стать художником, вступить в Члены Союза рассыпалась, как карточный домик. Лебезить и угощать тех, от кого зависело улучшение своего положения Николай не хотел. Было противно смотреть, как творческий народ спивался, стремясь вознестись к облакам славы.

 Результат получался нулевым. Многие умирали, не допев лебединой песни кистью и не создав шедевров.

 Николаю, чтобы его не слишком терзали, приходилось посещать ИЗОстудию, в которой художники рисовали непременно обнажённых натурщиц. Практически все эти выскочки так ни одной фигуры толком и не изобразили. Вся эта игра во французский Монпарнас велась исключительно для того, чтобы Николай складировал дома эти обнажённые тела в большую  папку.

 Одна натурщица, гордо обнажавшаяся некоторое время, категорически отказалась позировать, увидев, что изображает Николай на своём ватманском листе. Потом она ему призналась, что считала себя красавицей, но увидев рисунки, стала стыдиться раздеваться.

 Однако пора было применять "Запорожец" более продуктивно. Государство в борьбе с бедностью населения неожиданно распределило народу сотки земли. Николаю достались четыре.

 Началась езда в садоогород. Это был кусок леса с липами, берёзами, ёлками. Корчевал народ всё это, кто как умел. Сам Николай из этой древесины с сыном построил теремок два метра на два.

 Хотелось жить богаче. Но получилось так, будто к одной тюрьме - алиментам - добавилась другая - садоогород!

 глава 50

 Война войной, а тыл жил, как открытой, так и тайной жизнью. Кому не хватало денег, воровали. Кому не хватало еды, попрошайничали. В Москве за воровство садили по законам военного времени на бесконечные сроки, отправляя "отдыхать" за противоправные действия в Магадан, Колыму или при "мягком" наказании в тайгу на лесоповал.

 Конец войны уже ощущался, победные информации накаляли чёрные тарелки радио. Голос Левитана всё чаще радовал толпы слушавших громкоговорители на площадях, и голод переносить становилось легче.

 Силы, тем не менее, у тружеников тыла были на исходе. Хотелось есть и есть. Выражение глаз прохожих на улицах было по-прежнему ничего не выражающим. В сумерках и темноте прогуливаться становилось опасно. И всё же жестокость нарушающих закон была умеренной. Да и жадностью мелкие хулиганы не страдали. Но именно эта, казалось бы, небольшая потеря одной буханки или другого продукта могла привести к смерти истощённого человека.

 Сказать, что человеческая жизнь чего-то стоила, было трудно. Возвращающиеся с фронта раненые и калеки умирали чаще, чем выздоравливали или достойно жили. Из плена освобождённые домой не попадали, проезжая в захолустные районы России или Казахстана, обживая тайгу, голую степь или горные хребты в концлагерях Советского покроя. Всё это объяснялось в газетах, как борьба со шпионами всех мастей, давая НКВД прекрасную возможность проявлять бдительность.

 Пленные немцы, итальянцы, румыны жили даже лучше. Они строили дома, школы, больницы добротно, находясь в городах. Среди них, конечно, тоже была смертность, но это чаще были простудные заболевания, полученные из-за летнего обмундирования всей гитлеровской армии. Зимы в России не для каждого европейца, да и на фронтах в летнем обмундировании многие из них понахватали обморожения, воспаление лёгких и туберкулёз.

 Жили немцы в здании цирка в Ижевске, пока было не до представлений. Потом им находили озаборенные территории. Кормили их сносно, охрана была не строгая, благо бежать кому-то из них было просто некуда. Слишком далека была родная страна, да и незнание русского языка было преградой, и ненависти жителей опасались немцы не зря.

 И только мальчишки рассматривали это скопище незлобиво, особенно радуясь, когда какой-нибудь сердобольный пожилой пленный, угадывая голодный блеск глаз сорванцов, приближался слишком близко к забору и бросал буханку хлеба через верх.

 Мальчишки, ждавшие этой благословенной минуты, ловили хлеб, рвали на куски и, давясь как зверьки, мгновенно уничтожали добычу. Охрана делала вид, что ничего не происходит.

 В детстве Николай наблюдал, как серая масса суровых немецких солдат, не умевших улыбаться, маршировала к месту работы, пугая его какой-то отрешённостью лиц, в котороых даже глаза ничего не выражали. Просто пленные немцы находились в непрерывном шоке от того, что видели. А видели они откровенную нищету города, за который непонятно для них зачем русские так отчаянно дрались и почему так хорошо к ним относятся.

 Победа в Ижевске была отмечена, конечно, не так ярко, как в Москве или западных городах СССР. Но духовой оркестр в саду имени М.Горького играл чуть ли не круглосуточно.

 Народ танцевал, пил и пел песни. Сотрудники НКВД и милиция на какое-то время расслабились, но не надолго. Заводы, не сбавляя темпа, выдавали продукцию для боевых действий, потому что ещё оставалась враждебной Япония. Победа над Германией увеличила мужское население в Ижевске не намного.

 Было много похоронок, много инвалидов, и из плена бойцы проскакивали в вагонах через вокзалы вдали от Ижевского под конвоем на восток.

          ...............................................................

 Фёдора из плена освободили американцы. После передачи выживших узников советским войскам всё полуживое воинство получило статус предателей Родины, и поезд прямиком повёз их на север, который был ослабевшим организмам совсем не в радость. Уже в пути к свободе часть повторно заключённых полегла в безымянных могилах. Где-то в Архангельских лесах концлагерь принял Фёдора. Вспомнить свою подлинную фамилию ему удалось только с ошибкой в одну букву, отчество засело в голове - Игнатьевич.

 Так что какая-либо связь с Прасковьей не была налажена. О сыне Пете он мог бы вспомнить, а о втором сыне даже не мог и подозревать. Сапожное дело сыграло для него и здесь спасительную роль. Хотя и носили здесь только сапоги и валенки, не до туфель в бездорожье, но изнашивалась немудрёная обувь изрядно, а валенки и того быстрее.

 Фёдор вёз сапожный инструмент, который сметливые золотопогонники помогли довезти в целости. Сапожники на дороге не валялись. Стоит ли напоминать, что в этом жизненном пространстве были и враги, и завистники. Стукачами были переполнены бараки. НКВД даже здесь искал неблагонадёжных или просто шпионов среди бывших военнопленных.

 Фёдор по разведданным в Генштабе числился сержантом, звание не то, чтобы высокое, поэтому придирок особых не ощущал. Охранники часто выше этого звания не поднимались, поэтому на бывшего сержанта смотрели миролюбиво. Была лишь одна неувязка в биографии Любина Фёдора Игнатьевича. До войны житель города Ижевска сапожным делом не занимался, и до такого уровня мастерства ни один заключённый в немецких лагерях, да ещё при этом выживший, подняться едва ли мог.

 Правда, высокие чины до времени предполагали, что в плену немцы и не этому могли обучить, так что пока не придирались  к такой мелочи.

 Память Фёдора о прошлой своей жизни так и не проснулась, что подтвердили лагерные врачи методом устрашения и физического воздействия. В плену лица узников изменились настолько, что узнать их по довоенным фотографиям было невозможно. Отправляя в Гулаги бывших военнопленных, начальство навряд ли рассчитывало вернуть их обратно к нормальной жизни.

 Можно было сколько угодно фантазировать,  придумывать версии и штопать повествование белыми нитками, но факт встречи Фёдора и Нади мог бы остаться за кадром, если бы незначительный герой романа не был сапожником. Нищая после изнурительной войны Россия, кормившая пятнадцать Республик СССР дровами, цветными металлами, льном,  пушниной, рыбой, бумагой и чем-то ещё, нуждалась в сапожниках, портных, как никогда.

 Нельзя сказать, что НКВД проявлял много фантазии в разбивке концлагерей. Расстояние между мужским и женским лагерями скорее всего оказалось минимальным по причине строительства обоих руками одного мужского отряда "зэков" К тому же и охране без развлечений было никак нельзя.

 Фёдору приходилось работать ничуть не меньше, чем в немецком плену. Разница, конечно, была разительной.

 Все говорили по-русски, все были часто ни за что наказаны, кроме уголовников, конечно.

 И, главное, все были на Родине, пусть вдали от дома и родных, отчего все жили надеждой.

 Надежда, что скоро всё выяснится, заставляла несчастных трудиться на износ, что и являлось невероятным падежом мужиков, парней и стариков. Старикам не оставлялось никакой надежды. По этой причине население Гулагов становилось всё моложе.