Обман Зельба - Бернхард Шлинк

Я повторил вопрос.

— Даже если его не было, как только это станет главной темой на процессе и за дело возьмется пресса, вся страна встанет на уши. И даже если удастся избежать паники, Фирнхайму конец: все будут шарахаться от него, как от Чернобыля. Мы не можем допустить, чтобы террористы потирали руки и радовались успеху. Да и население не заслужило того, чтобы горстка мерзавцев держала в страхе целую страну.

— Тем самым вы хотите оправдать то, что…

— Нет, — оборвал меня Франц, — как раз наоборот: то, что процесс не должен вылиться в такие формы, не может оправдать освобождение преступников от возмездия. На нас лежит двойная ответственность: с одной стороны, за людей в регионе, прежде всего в Фирнхайме, с другой стороны — за осуществление правоохранительной функции государства. И этим наша ответственность еще не исчерпывается. Мы должны считаться и с интересами американцев, не забывать о немецко-американских отношениях и о том, что вопросы, связанные с бременем нерешенных проблем, которые возникли в результате Второй мировой войны, требуют взвешенного, всестороннего подхода. Если в Фирнхайме, образно выражаясь, найден лед, то это лишь верхушка огромного айсберга, и, чтобы справиться с ним, малой кровью не обойдешься…

Я уже не слушал. Я устал от этой говорильни, и мне надоели громкие слова о двойной, тройной, пятикратной и шестикратной ответственности и торговля за мою голову. Мне вдруг стала одинаково безразлична и возможность развалить процесс, и возможность получить свободу в обмен на шанс спасти этот процесс. Мне хотелось только одного: вернуться в свою камеру, на свою койку и ни о чем и ни о ком больше не думать.

Франц смотрел на меня. Он ждал ответа. Что он спросил? Нэгельсбах пришел мне на помощь:

— Говоря о взаимных уступках, доктор Франц имеет в виду, с одной стороны, вашу роль в судебном процессе, а с другой стороны — вопрос о наказании и вопрос вины.

Они смотрели на меня, напряженно ожидая ответа.

Мне не нравилась роль, которую они мне отвели. Я сказал им об этом. Они вызвали надзирателя, и он отвел меня в камеру.

21

Легкое заикание

После обеда, ближе к вечеру, меня отпустили. Никуда меня больше не вызывали, и никакие судьи меня не допрашивали. Тюремный служитель принес мне на подносе суп из цветной капусты, кассельскую копченую грудинку, овощное рагу по-лейпцигски и ванильный пудинг. Больше меня никто не беспокоил, и я с помощью Кереса поставил мат Алехину. Потом пришел надзиратель, сказал, что я свободен, и проводил меня до ворот. Хорошо, что в тюрьмах другие порядки, не такие, как в больницах, где пациента не выписывают в выходные дни, даже если он уже здоров.

Выйдя за ворота с чемоданчиком в руке, я постоял немного, наслаждаясь запахом свободы и солнечным теплом. Потом я дошел до Неккара, и мне был приятен даже запах гнилой рыбы, моторного масла и старых воспоминаний. Через шлюз у ворот Карлстор как раз пропускали грузовую баржу. На крышке трюма было расстелено покрывало, и на нем стоял детский манеж, в котором играл ребенок.

— Возьмете меня с собой?

Капитан увидел, что я что-то ему крикнул, но не расслышал слов. Я показал на себя, на его баржу, махнул рукой в направлении течения и изобразил рукой волны. Он пожал плечами и рассмеялся, я расценил это как знак согласия, сбежал вниз по откосу набережной и спрыгнул с края шлюза на палубу. Баржа быстро опускалась в камеру шлюза. Внизу было темнее и прохладнее, а через приоткрытые задние ворота камеры, пенясь и угрожающе рыча, хлестала вода. Потом передние ворота шлюза открылись, словно театральный занавес, и я увидел реку, Старый мост и силуэт старого города.

— Так можно и шею сломать, — сказала жена капитана, взяв ребенка на руки. Она смотрела на меня осуждающе и в то же время с любопытством.

Я кивнул.

— Мне как-то неловко — в гости с пустыми руками! Когда я проходил мимо кондитерской, я еще не знал, что окажусь у вас на палубе. Ваш муж меня, наверное, сейчас выбросит за борт?

Муж меня за борт не выбросил, а жена еще и сама угостила песочным пирогом. Я сидел, свесив ноги за борт, ел пирог и смотрел на проплывающий мимо город. Под Старым мостом заливистый смех ребенка, которому мать целовала голый животик, подхватило гулкое эхо. Под Новым мостом мне вспомнился старый, деревянный, который после войны был переброшен через Неккар, и вид острова опять пробудил во мне это с детства знакомое сложное чувство — смутную тоску по какой-то тихой, укромной гавани и в то же время жажду приключений. Потом мы поплыли по каналу, и впереди показалась автострада. С насыпи можно было бы увидеть место, где лежал Вендт.

Я раскрыл путаную историю, которая, собственно, не была объектом моего расследования. Несколько молодых людей совершают теракт, полиция хочет скрыть этот теракт, наказав, однако, его участников, и находит гениальное решение — перенести преступление с одного места на другое. Переместить в пространстве, так сказать, как выразился бы Блекмайер. При этом она должна действовать крайне осторожно и деликатно, не привлекая внимания граждан к розыску этих молодых людей. Искать их по поводу теракта в Кэфертале и дать им возможность во время или после ареста предстать перед работающей видеокамерой или репортером с блокнотом в руке и заговорить о теракте в Фирнхайме — этого полиции, конечно, хотелось меньше всего. Поэтому розыск ведется тайно, пока убийство Вендта, каким-то образом связанное с терактом и грозящее неизвестно какими непредвиденными неприятностями, не исключило дальнейшую конфиденциальность. Полиция обращается к общественности. Она как-никак сумела заключить сделку с одним из преступников: он признаёт свое участие в террористическом акте в Кэфертале и получает более мягкое наказание. Возможно, он выступит на суде в качестве главного свидетеля. Правда, полиция рискует: ведь другие могут не справиться со своей ролью во время процесса, допустить какую-нибудь ошибку или вообще отказаться играть в эту игру. Но ошибки можно исправить. Да и отказываться им вроде бы ни к чему.

Я тоже, в сущности, не знал ничего, кроме того, что смерть Вендта как-то связана с терактом. В его папке лежала карта Фирнхайма. Он был убит пулей из пистолета Лемке. Он давно знал Лемке, тот познакомил его с Лео, которой он помог скрыться после теракта. Может, он и есть тот самый пятый участник акции, которого привез с собой Лемке? Которого не знала Лео? Который успел раньше ее оказаться в психиатрической больнице?

Когда баржа проходила Швабенхаймский шлюз, я сошел на берег. Я дошел до прибрежной деревушки Швабенхаймер-Хоф и сел за столик на террасе маленького отеля «Якорь». Многие целыми семьями пришли сюда пешком или приехали на велосипедах из Ладенбурга, Неккархаузена или Гейдельберга. Время послеобеденного кофе и пирожных уже прошло, отцы семейств постепенно переключились на пиво, и дети хныкали, потому что тоже чего-то хотели, но не знали чего. В стене дома была ниша, и в ней стояла Мадонна в голубом платье и синем плаще. Через два столика от меня сидела женщина средних лет, читала газету, пила вино и, судя по всему, была в прекрасном настроении. Она понравилась мне. Эмансипация эмансипацией, но прийти в полном одиночестве в ресторан отеля и сидеть за столиком с газетой и бокалом вина в свое удовольствие — это могут позволить себе мужчины, но не женщины. А она позволила себе это. Время от времени она поднимала глаза, изредка наши взгляды встречались.

Когда пришло такси, которое заказал мне хозяин, я, расплатившись с ним, подошел к ее столику, сел, сказал ей, что она мне очень понравилась, встал и ушел, едва она с удивленной улыбкой успела поблагодарить меня за комплимент. Кажется, я при этом немного заикался.

По дороге в Гейдельберг я сначала испытывал гордость за себя. Потому что я, в сущности, человек застенчивый. Потом я разозлился на себя. Почему я ушел? Почему не остался за ее столиком? Разве в ее улыбке не было приглашения, обещания?

Я уже хотел сказать водителю, чтобы он развернулся и ехал обратно. Но не сделал этого. Нельзя желать сразу слишком многого. А обещание — может, оно было только потому, что она видела по мне, что ей не придется его выполнять.

22

Напишите статью!

У Бригиты сидел Пешкалек.

— Мы хотели вместе навестить вас, но тут позвонил комиссар Нэгельсбах. От всей души поздравляю! Вас отпустили на свободу до суда?

— Не знаю. Может, никакого суда вообще не будет. Вздорный старик, который упрямо твердит, что теракт был не в Кэфертале, а Фирнхайме, — может, они, наоборот, сочтут за благо больше не видеть и не слышать меня.

Пешкалек наморщил лоб.

— Вы сказали им, что теракт был совершен в Фирнхайме?

Я кивнул.

— Я думаю, они отпустили меня, потому что…

— Да вы что, с ума сошли?.. — перебил меня ошеломленный Пешкалек. — Я же вам объяснил, как надо было действовать. Вы должны были взорвать эту бомбу на процессе. А сейчас это была не бомба, а петарда. Никто ее не видел и не слышал. Что же теперь будет с процессом? — Он пришел в ярость. — О чем вы думали? Вы пустили насмарку всю мою работу. Мне что теперь — начинать все сначала? Вам уже не важно, что полиция скрывает теракт? Вам плевать, что процесс превратится в фарс? — Он уже кричал на меня.