Свободный Волк - Марина Казанцева

– Напоследок добавлю: не попадайтесь на провокации. Вы не уйдете отсюда никуда, кроме как в могилу. Я неправильно выразился: в топку.

ГЛАВА 14

– Я больше не могу! – эти слова Мосик произнес так тихо, что слышал их только Стайс.

Уже больше двух месяцев они провели на рудниках, работая надсмотрщиками. Одетые в бронежилеты и каски, похожие на те, что были на иббах, с электрическими дубинками, с которыми не расставались ни во сне, ни наяву. Другого оружия им не выдали. Считалось, что у надсмотрщика есть еще мозги и кулаки, этого достаточно, чтобы выжить в условиях дичайшей эксплуатации заключенных. Но для Стайса и Мосика это оказалось настоящей пыткой.

Средний срок жизни заключенного всего три месяца, соответственно, надсмотрщик живет втрое дольше, если не выслужится перед начальством и не получит перевод на чистую работу. Но не весь этот срок он служит с дубинкой. Как только он начинает выдыхаться, его бросают к рабочим, и его оружием становится кайло. И тогда он живет совсем недолго, потом его находят с проломленной башкой, потому что каски рабочим не полагаются. Поэтому надсмотрщики и стараются изо всех сил, чтобы показатели работы у них оставались на высоте.

Загнать заключенного на работе не считалось большим проступком, каждый день подвозили партию новых. Но не выполнить норму выработки являлось преступлением. Оборудование в шахтах было самым примитивным. Рабочие надрывались, выламывая куски руды из горных пород, и надрывались, таща наверх тяжелые тележки. Надсмотрщик должен уследить за всем: за добычей, за погрузкой, за разгрузкой. За тем, чтобы каждый получил свой скудный и малопитательный паек и запил концентрат водой. Были хитрецы, что избегали пить воду и потом валились с судорогами, чтобы их отвезли в лазарет, тогда они имели день отдыха. Симуляция была обычным делом. Впрочем, какая симуляция! Все были безнадежно больны.

Уже через месяц вся их группа превратилась в ходячих мертвецов. Излучение было таким мощным, что датчик непрерывно подавал сигнал в правом плече Стайса. Правда, программа пока успешно справлялась с разрушением клеток. Поэтому Стайс отдавал свои таблетки Мосику, чтобы поддержать его могучий организм. Но тот начинал сдавать и более от душевной тяжести, чем от работы. Сам Стайс был близок к срыву. Временами ему казалось, как и Мосику, что махать кайлом было бы для них куда легче, чем заставлять работать несчастных, больных людей. Их ненавидели так люто, что они оба ощущали во всякий момент, как близки их горла от немногих оставшихся во ртах людей зубов. Как скрюченые пальцы, едва держащие кайло, готовы вонзиться им в глаза.

Ни Стайс, ни Мосик не были хорошими надсмотрщиками – они не могли зверствовать, как прочие. Другие заставляли своих подопечных работать всеми доступными им средствали – дубинкой, кулаками, проклятиями, угрозами. Они забивали одних на глазах других, чтобы устрашить их. Но чем можно устрашить полумертвых? Угрозой близкой смерти? В глазах надсмотрщиков явно читался дикий страх. Они все понимали, как один, что скоро, очень скоро, их тоже будут гнать дубинками и кулаками. Но жить так хотелось, что они готовы были на все ради лишней таблетки антирада, ради более сытного пайка, ради надежды на повышение, ради мечты о другом месте, не таком смертельном. Здесь все были циниками. Здесь, правда, не было места ни гуманности, ни сочувствию. Это было бы смертельно и бесполезно.

В бараке напряжение не оставляло надсмотрщика ни на минуту. Расписание было настолько четким, что опоздание на завтрак колонны хоть на полминуты могло сломать весь график кормежки и отправить на неудачу весь рабочий день. Приходилось вырывать из сна и гнать в туалеты и умывальники измученных людей. Они шатались, досыпая на ходу, а требовалось все делать быстро, чтобы не создавать очереди. Поэтому надсмотрщики торопились обычно поднять людей еще до утреннего гудка, чтобы успеть все сделать. Потому сами надсмотрщики спали еще меньше заключенных. Они были такой же товар, отнюдь не элита. Но получали сполна за свою работу, им платили скрытым неповиновением. За плохо помытый в бараке пол надсмотрщик получал в зубы от охранника. Именно ежедневное мытье полов, чистка раковин и унитазов и было процедурами, о которых говорил начальник лагеря, такой же заключенный, выслужившийся из надсмотрщиков. У него были и другие такие же помощники. Понятное дело, как мало можно было доверять такому человеку. Нужно напрочь лишиться всяких душевных качеств, чтобы добраться до такого поста.

Надсмотрщики спали в отдельном помещении, за решеткой, защищающей их сон от желающих потрогать их за горло. Иначе их пришлось бы менять слишком часто. Но сон нередко прерывался: заключенные устраивали возню в разных местах барака по очереди, чтобы не давать поспать своим мучителям. В бараке, где жили Стайс и Мосик, их было около пятисот. На каждого надсмотрщика приходилось по сотне, но это число было условным, поскольку рабочие выбывали с разной быстротой.

Примерно через месяц начали умирать в бригадах и у Стайса с Мосиком. Они молча выносили трупы и из шахт, и по утрам из барака. Каждое утро труповозка ждала своих пассажиров на выходе из помещения. Наиболее жестокие надсмотрщики нашли и в этом способ устрашения: они пугали подчиненных тем, что оглушат их и бросят в труповозку. Огонь топки потом немного придаст мятежникам бодрости, но ненадолго. И угрозы не были пустыми.

Надсмотрщики между собой не дружили, но в интересах взаимной сохранности вынуждены были объединяться в группы и обмениваться «опытом». Никакая дружба тут и не была возможна. В Безумные, поистине безумные Земли попадали отнюдь не негодяи, не преступники, а простые люди. Зона раскалывала их, как орехи. Те, кто могли быть сильными и жестокими, становились ими, но конец был все равно один. И это исполняло всех заключенных не только отчаяния, но и ненависти. Проще всего было вымещать ее на тех, кто был доступен этой злобе, то есть, друг на друге. Заключенные дрались и все молчаливо мечтали добраться до горл надсмотрщиков – это становилось маниакальной мыслью.

Всем было тяжело, но двум друзьям было тяжело вдвойне. Их угнетала мысль о необходимой жестокости. Иначе смерть. А Стайс пожелал непременно выжить. Они общались мало, только в штольнях, когда их участки оказывались рядом – никто другой не должен проникать в их беседы.

Мосик плакал, разбивая носы рабочим. Их бригадные показатели были самыми плохими, хотя их рабочие меньше получали увечий. Но цифра добытой руды была неизменно ниже, чем у других. Они не заставляли нагружать тележки выше бортов, как прочие, но тогда приходилось делать больше ходок. Когда никто не видел, Мосик выхватывал ручки и сам бегом тащил наверх тележку вместе с лежащим на куче руды заключенным. Но это не делало его популярным, поскольку рабочие считали, что Мосик просто стремится улучшить показатель. Он и в самом деле стремился не отстать, чтобы выжить.

– Стайс, зачем? – задыхаясь от отчаяния, говорил он. – Какой смысл?! Конец один!

– А какой смысл приближать его? Ты не улучшишь условия содержания людей тем, что подохнешь в забое. Нет, путь должен быть иным.

– Что можно сделать?! – почти плакал Мосик. – Они ненавидят меня даже за то, что я вожу их к медику! За то, что я заставляю их лечиться! Да и есть, за что! Проглотил таблетку и обратно в штольню! Если бы я мог им устраивать по очереди день отдыха! Но я выбрал весь лимит бригады еще в начале месяца.

У Стайса дела пребывали не в лучшем виде. Им обоим грозило разжалование. Поэтому, стиснув зубы, он бил рабочих и заставлял колоть неподдатливую руду, местами светящуюся от излучения. Ядовитые испарения забивали носоглотку, вызывая тяжелый кашель. Заключенные харкали кровью и норовили, как бы нечаянно попасть, плевком в надсмотрщика. Другие квасили за неповиновение носы, ломали пальцы, но Стайс и Мосик терпели. За это их только презирали.

Гвен он видел периодически. Она не покидала свой медпункт. Они встречались, когда он вел к ней подопечных. Лечение было простым: таблетки антирада, синтезированные витамины, перевязка, средства остановить носовое кровотечение, промывание засоренных глаз, если ломались защитные очки. Переломы тут не лечили. Сломаная конечность являлась приговором. Были и такие, что предпочитали спешить навстречу топке. Рабочим остригали волосы, и это тоже являлось работой медика. Вскоре они просто переставали расти.

– Гвен, как ты? – шепотом спрашивал Стайс, если заключенный засыпал на процедурном столе.

Вид Гвендалин, такой красивой, в этом аду казался ему нереальным. Но в ее глазах застыло выражение отчужденности.

– Нормально. – говорила она и прятала глаза.

– Ты не думай, Гвен, я не ломаю им пальцы, просто работа такая. – мучительно извинялся он.

– Я не думаю, Стайс.