Смерть зовется Энгельхен - Ладислав Мнячко

Ну конечно же, всего на минутку… Но каждый при этом думал: «Быть бы только там…»

Мы осторожно пересекли шоссе. Но чем более углублялись в лес, тем более забывали об осторожности, слишком уж много переживаний пришлось на нашу долю в этот день, никакого сладу не было со вспыхнувшей и рвавшейся наружу радостью. Мы шли, точно на прогулку. Петер был не то что Николай или Гришка — те оба очень большое внимание уделяли прикрытию во время перехода; оба то опережали колонну, то отставали, чтобы убедиться, не преследуют ли нас, мы видели их то высоко над нами, на уходящей ввысь тропе, то где-то внизу.

Мне не хотелось вызывать Петера на спор. Я позвал Фреда, и мы оба с ним стали кружить вокруг шагающих партизан, как это делал Николай.

Быстро темнело, в лесу всегда темнеет сразу. Только зайдет солнце, как лес чернеет на глазах. Шли мы быстро, мы так торопились в Плоштину, так хотелось скорее рассказать своим обо всем случившемся — ведь не пустое это было хвастовство, все-таки мы славно поработали.

Мы уже подходили, еще три часа, еще два, еще час… Через час навстречу нам бросятся плоштинские собаки, с веселым и радостным лаем они будут бегать вокруг, лизать нам руки…

Фред вдруг остановился. Что случилось?

— Ты ничего не чувствуешь?

— Нет, ничего. Только влажный запах весеннего леса.

— А мне кажется, пахнет дымом.

Я глубоко втянул воздух. Дым? А может быть, и дым…

— Что-то горит под горой.

Я старался заглушить в себе возникшее вдруг беспокойство, но напрасно. Каждая мелочь значительна в партизанских горах. Любой шорох, любое лишнее движение, звук, запах. Все настораживает. Внимание! Ты, может быть, здесь не один. Ты подстерегаешь немцев, но не забывай, что когда-нибудь они могут подстерегать и тебя.

Перепуганная птица, быстро бегущая лань — все это может означать опасность.

Партизаны забеспокоились, запах дыма чувствовали все. Петер сразу вспомнил, что мы — отряд, а не туристы. Он выслал дозорных. И снова мы превратились в тени, неслышные лесные тени, постоянно готовые к защите и бою. Ни одна ветка не хрустнула у нас под ногами.

Горело где-то неподалеку, мы ускорили шаг, нас точно кто подгонял — что-то случилось, что-то неладно у нас в горах. Раз пахнет дымом, не может быть все в порядке.

Я шел впереди отряда с дозорными.

И вдруг в лесном сумраке на тропе мы увидели какую-то фантастическую фигуру, направляющуюся к нам. Фигура эта двигалась очень странно, пошатываясь, размахивая высоко поднятыми руками. Мы залегли.

— Стой! Кто идет?

— Это вы, ребята! Господи! О господи, господи, ребята!..

Кто это? Да он с ума сошел!

Это был Карол. Карол из подразделения Гришки.

— Что ты делаешь здесь, Карол? Что с тобой? — закричал я.

— О господи, господи, — стонал он.

Много времени прошло, прежде чем он мог выговорить хоть одно слово.

— Да опомнись же ты! Что тебя пришибло?

— Плоштина… Плоштина… сгорела… — выкрикнул он, наконец, задыхаясь.

— Что ты говоришь?

— Сгорела, ребята… сгорела… Плоштина сгорела…

— Да приди же в себя!

Но он бормотал что-то бессвязное, что-то непонятное, бессмысленное.

— Всех хуторян… всех…

Он сошел с ума, сомнений быть не может, нервы не выдержали. Он всегда казался мне странным.

— Ты с ума сошел, Карол!

— Сошел… И вы сойдете… Всех мужчин… всех, ребята, всех сожгли заживо…

Нет! Не может быть! Он сумасшедший! У него помутился рассудок, не выдержали нервы, он сошел с ума, свихнулся. Но что он делает здесь один, ночью? Что делал он в Плоштине? Что? Что?

— Что ты делал в Плоштине, Карол? Где твое оружие?

— Оставьте вы меня в покое!.. Оставьте меня! О господи, господи…

Он старался вытащить из кармана пистолет, наверное, хотел показать, что у него есть оружие, но говорить он больше не мог.

— На, выпей и опомнись, опомнись, парень!

Он сделал глоток и снова застонал.

— Двести их было… Эсэсовцы… Ягдкоммандо… Я был там все время… Я лежал в кустах у ручья… и все видел… все… и Марта там была. Всех сожгли…

— А женщины где? Дети?

— Не знаю, ничего не знаю… только мужчин всех… всех… Бегали собаки… Немцы пришли с трех сторон. Всем связали руки… заперли в доме Зихи… Не вынесу я, ребята… с ума сойду… Я уже сумасшедший…

— А где Рашка? Старик Зиха? Андела? Говори скорее!

— Не знаю! Ничего не знаю, о господи!

Он дрожащей рукой поднес пистолет ко рту, мы бросились к нему — поздно, он даже и не охнул…

Он помешался, сошел с ума, у него был нервный припадок… А дым — это, наверное, что-то жгли хуторяне…

Мы побежали. Я ничего не видел вокруг, только бежал, бежал, не чувствуя утомления. Мы остановились на холме, вот отсюда в последний раз мы смотрели на Плоштину. Тьму прорезало что-то кроваво-красное, оно колыхалось, дрожало перед глазами… извивалось, точно змея… Прошла вечность, прежде чем я догадался, что это догорают плетни плоштинских садов. По временам вырывались бледные языки пламени и гасли там, где когда-то была Плоштина…

Господи, где же ты, куда глядел? Кто, когда, как ответит за этот ужас? За это страшное, бессмысленное, дикое преступление? Кто исправит неисправимое, кто залечит неизлечимое, кто это сделает? Когда? Как? Каким образом?

Я стоял теперь на холме не один. Все собрались и застыли, окаменели, точно страшное изваяние, воплощение живого ужаса.

Плоштина сгорела. Плоштина. Кто знал о ней? А теперь она сгорела.

Я не мог ни говорить, ни двигаться. Как будто страшные кузнецы колотили молотами по остаткам моего сознания. Карол застрелил их, этих кузнецов. А не лучше ли это? Не лучше ли? Не лучше ли это?

Где они? Где немцы, которые сделали все это? Где хоть какие-нибудь немцы? Где в мире есть немцы, не виноватые во всем этом? Где те два немца, те два немца — где они? Немцы Мартин и Вилли — где вы?

Они были здесь. Их била лихорадка.

— Вы видите? Они видели.

— Убейте нас, убейте, только не мучьте! Ведь вы же люди… Не люди мы… мы звери… — бормотал высокий.

Мы бы и убили их. Спасли плоштинские женщины.

Спасли их тягостные причитания, от которых леденели даже патроны в магазинах пистолетов. Мы бы расстреляли их, разорвали на куски, разодрали бы ногтями, но их спасли протяжные причитания, от которых могут обрушиться горы, от которых перестает биться сердце, останавливается дыхание, отказываются служить нервы, стынет кровь, сгорают дотла все мысли.

Женщины Плоштины… Женщины Плоштины пришли отпевать своих мертвых.

Татарек! Где же ты, Татарек? Где твои косточки? Как часто ты бил жену, напивался, но какой же ты был добрый, такого другого и на свете нет… Ах, Татарек, Татарек!

Внизу во тьме движутся тени. Плоштинские женщины раскапывают руками пепел, роются в том, что осталось от дома Зихи, они разгребают, разгребают угли и пепел…

Это был замечательный дом, новый, крытый этернитом. А этернит должен ведь защищать от огня, но от немецкого огня никакой этернит не спасет… Этернит не сгорел, только потрескался, растрескался на тысячи кусков, а в них роются плоштинские женщины. Боже, чья это обгорелая кость? Не твоя ли она, Татарек? Не твоя ли это рука, что с одного удара могла уложить вола, а может быть, это трясущаяся рука старого Зихи? Плоштинские женщины собирают в узелки обугленные кости своих мужей, не зная даже, чьи кости собирают они.

Так и стояли мы, страшные изваяния, не в силах поднять головы, а плоштинские женщины шли мимо нас.

Одна заплакала.

— Ох, ребята…

А другая, мне показалось, что это была Мацкова, только голос был как будто чужой, дико вскрикнула:

— Проклятущие! И как земля вас держит?

А старуха Похила гонит от себя дочь:

— Прочь, негодная!

Милка, ее дочь, вырвала свою руку из руки Петера, точно ее обожгло.

Вот Андела прошла мимо нас, прошла совсем тихо, ничего не говоря, но это ее молчание было страшнее всего.

Немец Вилли стоял около меня, весь дрожа. Он дрожал, и у него стучали зубы.

— Ох, ради бога, только не это… — бормотал он.

Черт побери, неплохая мысль пришла тебе в голову, Вилли! Достаточно одного взгляда — и тебя нет, и ветер развеет то, что останется от тебя… Даже обгорелых костей от тебя не останется и ты снова обратишься в прах, из которого вышел… Хоть бы шапку снял, скотина!

Одна за другой мимо нас идут плоштинские женщины.

Пришла и та, кого я любил больше всех. Пришла мать.

— Матушка Рашкова! Мама!

Я упал к ее ногам, я обнимал ее натруженные ноги, целовал ее грубые крестьянские сапоги.

— Прости, мать, прости, матушка…

И все, кто стоял неподвижно, как изваяние, как памятник позора, — все упали на колени.

— Прости, прости, мама…

Она остановилась.

— Да простит вас бог, дети…

Мы стояли на коленях в грязи, а плоштинские женщины шли мимо нас. И тут я услышал произнесенные шепотом слова, слова немецкой молитвы.