Мандаринка на Новый год - Дарья Александровна Волкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да? Мне тоже очень приятно. Что тебе приятно. Ладно, я пойду.
– Люба, постой. Погоди. Я не…
– Отдыхай. Тебе, наверное, надо больше лежать. Не провожай меня. Я сама дверь захлопну.
– Подожди! – Он попытался удержать ее за руку, но не успел – ее ладонь выскользнула из его пальцев.
– Поправляйся, Ник. Пока.
– Да постой же ты!
Но она не слушает его. Он попробовал встать, чуть не грохнулся со стула, зарычал от боли, уронил костыли.
– Люба!!!
Хлопнула дверь. Ушла. Да что же такое сегодня происходит? Что за день такой? Всё к дьяволу наперекосяк!
Глава пятнадцатая, в которой к героям приходит новый духовный, эмоциональный и иного рода опыт
Люба не помнила, как добралась домой. Автобус, метро, снова автобус. Лица, лица, лица. Дома сразу в душ. И там, только там – плакать, навзрыд, обняв себя руками на дне кабины, раскачиваясь из стороны в сторону.
Всё когда-то случается в жизни в первый раз. И ты в первый раз в жизни влюбляешься. Безответно. Ты любишь. Тебя – нет. Всё просто. Смертельно, убийственно просто.
Сколько раз это было в ее жизни? Когда ей признавались в любви? Она даже не помнит. Она никогда не придавала значения этим словам. Иногда, стыдно вспомнить, даже было смешно. Эти умоляющие глаза, дрожащий голос, слова – слова казались смешными. Как же судьба ее наказала! Она, Люба Соловьёва, та, которая, сколько себя помнила, всегда была уверена в своей исключительной женской привлекательности, и вся ее жизнь это только подтверждала… И что теперь? Где она теперь? На коленях. Безнадёжно влюблённая. Ты любишь, тебя – нет. Как же это больно. Она захлёбывается водой и слезами.
Потом она заперлась в своей комнате. Слез уже не было, но и заснуть не могла долго. Ложилась, садилась, вставала, ходила. Пиликнул телефон, она дёрнулась. Эсэмэска. Может быть… Пальцы дрожали, когда брала телефон. Напоминание от стоматолога, что пора показаться на плановый приём. Она нервно усмехается. Плакать уже нет сил. Надо как-то жить дальше. Лечить зубы. Чтобы сцепить их покрепче. Выжить. Перетерпеть. Всё когда-то случается в первый раз. И на колени ты падаешь тоже в первый раз. Надо вставать. И она встанет – как-нибудь, когда-нибудь.
Заснула Люба уже ближе к трём часам ночи. Ник к этому времени только очнулся от тяжёлого сна. Болели сломанная нога и голова. И что-то противно ныло в груди.
* * *
На следующий день дома был бедлам. Вернулся с дежурства отец, прилетела мать, приехала Варька. Над ним кудахтали, хлопотали, причитали. А ему хотелось запереться и подумать. Вчера не получилось – после наркоза и пары таблеток обезболивающего его просто срубило.
Зачем Люба это сказала? Всё ведь было у них отлично! Просто замечательно, лучше не бывает. Нет, он понимал, что девушкам нужны чувства, эмоции. Ну и… Что с этим поделаешь, надо так надо. Но он был не готов такое услышать! Господи, ну зачем? Почему именно в этот момент? И что теперь ему делать?
Ощущение, что он сделал… или не сделал… в общем, чувство чего-то непоправимого нарастало. С каждым часом, с каждым прожитым без нее днём. Что он может сделать? Позвонить? Нет, это не вариант, наверняка она не станет брать трубку. К тому же такие вещи просто нельзя улаживать по телефону, он в этом убедился. А не по телефону… Ну не ходок он сейчас, на костылях-то, надо называть вещи своими словами! Да и если бы как-то смог добраться до Любы, то что сказать? Что?
* * *
Через несколько дней она поняла: если не займёт себя чем-то – сойдёт с ума. Не фигурально, а буквально. Казалось, что вместе с сердцем у нее в груди пульсирует и содрогается нечто металлическое, с острыми шипами. И с каждым ударом раздирает всё внутри. Боль не утихает. И даже, наоборот, становится сильнее.
– Любушка, куда смотрят твои поклонники?
– Что? – Она оторвалась от монитора, стащила с головы наушники.
В дверях стоит Кольчевский.
– Ну, куда это годится? Суббота, а ты на работе? Вместо того чтобы кружить голову и делать счастливым хорошего парня.
– Иногда это утомляет, – скупо усмехнулась она.
– Так-так… – прищурился Виталий Федорович. – А ну-ка, пойдём на приватную беседу в мой кабинет.
– Бить будете? – нарочито тоненько пискнула Люба.
– Кофе поить, шоколадом кормить. И пытать.
– Ну, тогда обязательно в этом порядке, – со вздохом ответила Люба. – Сначала кофе и шоколад, потом – пытки…
– Ну, что у тебя случилось, девочка? Таким красавицам по статусу не положено грустить, – спросил Кольчевский, ставя перед ней кофе в ярко-жёлтой чашке.
– А я и не грущу.
– Люба, Люба… Да что ж творится в этом подлунном мире – если ТАКИЕ девушки от тоски любовной сохнут.
Она дёрнулась, чтобы возразить. И передумала. Отломила еще кусочек тёмного шоколада.
– Да кто же это такой, что так тебя расстраивает? Я даже представить не могу – что это за принц прекрасный, что ты по нему так убиваешься.
– Любовь зла – полюбишь и… принца. А Любовь Станиславовна не только зла, но еще и дура.
Кольчевский демонстрирует изгибом брови свое удивление ее откровенностью. А Люба вдруг решается продолжить и спросить:
– Виталий Федорович, а вы знаете… как моя мама начала писать?
– Ты имеешь в виду обстоятельства ее перехода от амплуа «критикесса» к амплуа «писательница»?
– Да.
– В самых общих чертах. Верочка как-то обмолвилась, что у нее тогда был очень тяжёлый период в жизни. Мы не настолько дружны с твоей мамой, чтобы она мне рассказывала детали, но у меня есть ощущение, что это связано с твоим отцом.
– Так и есть. Они расстались, и мама думала, что навсегда. Тогда она и начала писать. И это помогло ей пережить потерю дорогого человека, ну, она так думала.
Кольчевский внимательно смотрит на нее.
– Ты попробовала последовать этому рецепту?
Люба морщится.
– Да.
– И как?
– Дерьмо полное! Простите. Пробовала вести дневник – записки сумасшедшей. Стихи попробовала написать – корявое убожество. На прозу замахнулась – не лучше стихов.
– Ты к себе сурова. Давай я посмотрю?
– Нет! Я в состоянии отличить качественный литературный текст от жалких графоманских потуг – меня этому пять лет учили!
– Ты не объективна, Люба.
– Еще как объективна! Правду говорят – природа на детях талантливых людей отдыхает.
