Паутина - Мерси Шелли

Вначале это было даже интересно. Я выходил на платформах между центром и Малой Вишерой, прогуливался по небольшим городишкам, на вокзалах которых еще сохранились деревянные сиденья, а в чистом воздухе ощущалось то провинциальное спокойствие, которое, казалось, не нарушается веками. Радостное чувство оторванности, столь ценимое мною раньше и как-то позабытое в последнее время, наполнило меня с новой силой. Никто не знает, где я, и здесь никто не знает меня — словно ребенок, убежавший из дома, бродил я по маленьким городкам, сидел в пустых залах ожидания, расспрашивал кассирш и контролеров, милиционеров и редких бомжей, говоря им, что ищу брата, с которым у меня здесь (на этом вокзале, в этом буфете) назначена встреча, да как-то вот разошлись — может, видели его? Эта легенда тоже подкрепляла чувство новизны: вот так просто, с парой слов про несуществующего брата, делаешься другим человеком, и кажется, никто уже не вернет тебя на место, в твою настоящую реальность.

Через четыре дня все это смертельно надоело. Никто ничего не знал об «агенте по недвижимости». Провинциальные городки уже не вызывали никакого восторга. Все они были одинаковые. В каждом чувствовалось, что именно городок пристроен к большой дороге, а не дорога к городку. Шутки аборигенов строились на фразах из старых фильмов и еще более старых анекдотов. Из того, что можно было бы назвать достопримечательностями, в памяти оставались лишь высшие (в самом буквальном смысле) точки местной архитектуры. Вероятно, это была бессознательная реакция на монументальные губы, которые я видел на Московском, и на последующее превращение галочки от Nike в соответствующий орган. Или же таковы естественные ориентиры, за которые цепляется глаз в отсутствие более привлекательных вещей? Над одним городком торчал купол церкви. Над другим — заводская труба с длинной соплей дыма. Над третьим — странный высотный дом-башня, наверху которого цифровой индикатор показывал время или температуру.

Где-то еще — то ли в Чудове, то ли в Любани — такой высотной достопримечательностью оказалась вывеска на здании спичечной фабрики. Заметно ее было даже из электрички: в темном утреннем небе над городом горели красные голографические буквы «АО СОЛНЦЕ». Когда я проезжал городок в первый раз, это выглядело забавно. Но четвертый восход акционерно-общественного «СОЛНЦА» воспринимался как издевательство.

Окончательно же доконала меня встреча с псиэном.

Никто точно не знал, откуда взялись эти существа, похожие на сусликов, но с непропорционально большой головой и огромными неприятными глазами. Говорили, что они — потомки тех редких электрических собак, которые выжили во время Целлофанового Мора. Впрочем, откуда взялись электрические собаки, тоже никто толком не знал. Вместе с новыми достижениями науки XXI век принес и понятие интерпретационного барьера. Конечно, раньше тоже существовали технологии, которыми обладали одни группы людей и не обладали все остальные. Однако в рациональном XX веке эти ноу-хау в основном были наглядными — ядерное оружие, космические полеты, суперкомпьютеры. В первом десятилетии нового века произошел всплеск открытий в менее осязаемых сферах. Даже самые общие данные об этих открытиях глушились стенами корпоративной секретности, международными договорами и собственными запретами отдельных стран на развитие отдельных технологий. Поэтому проявления таких достижений в менее развитых странах зачастую воспринимались как сверхъестественные явления.

России особенно повезло с падением за И-барьер: к началу нового века практически вся отечественная наука разъехалась за рубеж. И хотя спустя десяток лет она начала понемногу возвращаться и возрождаться, массовое сознание все еще демонстрировало странные метаморфозы: маскировка под цивилизованную страну то и дело срывалась приступами почти средневекового мистицизма в отношении очередной высокотехнологичной новинки, выброшенной на черный рынок.

Оставалось утешаться тем, что у нас этот мистицизм по крайней мере не навязывали народу на государственном уровне столь активно, как в других странах. Чего стоил один только Парящий Мавзолей Туркменбаши, который к тому же периодически заносило в воздушное пространство соседних государств, так что соседи неоднократно обещали поднять истребители и распылить летающую святыню туркменов на всю таблицу Менделеева.

С собаками вышло хуже. Это было не штучное декоративное чудо, а широкая эпидемия чего-то неуловимого и разрушительного. По одной из версий, всему виной стали генетические эксперименты в Великобритании. Там якобы пытались вывести собак, способных накапливать и сбрасывать в случае необходимости электрический заряд, как это делают электрические угри и скаты. Эксперимент поначалу сочли неудавшимся — собаки с новым геном никак не проявляли желаемых свойств. Но свойства проявились у следующего поколения, которое выросло уже не в лаборатории, а на воле.

Однако более популярной была версия «электрической чумы». Чудо нанотехнологии вырвалось, как утверждали, из самой IBM Research Lab в Цюрихе. Что конкретно хотели там получить, неизвестно. Говорили, что эти искусственные вирусы, распространившись по всему телу зараженного ими существа, образовывали сеть из миллиардов электрических наноузлов, так что тело превращалось в своего рода антенну. Согласно этой версии, достаточно было сбежать одной лабораторной собаке, чтобы разразилось то «электрическое бешенство», которое и прокатилось пять лет назад по всей Еврафрике.

Первые месяцы это смахивало на обычное бешенство. Вскоре стали поступать сообщения о дворнягах, вспыхивающих без видимой причины и моментально сгорающих. Потом было замечено, что «бешеные» собаки бросаются не на кого попало, а на людей с мобильными телефонами, ноутбуками и другими электро- и радиоприборами. Более того, оказалось, что зараженные электрической чумой четвероногие сами создают сильные наводки в работе приемников, телевизоров и прочей чувствительной техники. Начались аварии. А вслед на ними — паника и массовое избиение не только «ходячих микроволновок», но и всех остальных собак.

Даже убитый электрический пес мог ударить током, поэтому их с величайшей осторожностью паковали в пластик, из-за чего Мор и назвали Целлофановым.

Неизвестно, могли ли кошки подцепить электрическое бешенство. Скорее всего, их подвела давно известная способность наэлектризовываться от трения и иногда слегка бить током хозяев. Но в год моровой паники и этого было достаточно: котов истребляли тоже, хотя и с меньшим размахом. Досталось и другим животным, особенно после сообщения из Берлина о том, что в городском зоопарке средь бела для «самопроизвольно вспыхнули» жирафы и зебры. В Прибалтике ополчились даже на белок. Но к тому времени паника стала спадать, и в некоторых зоопарках звери все-таки остались живы.

Через пару лет и об электрических собаках никто уже не говорил с придыханием. Вероятно, зараженные псы были не особенно живучи. К тому же вскоре началась эпидемия странного гриппа, который сваливал людей всего через несколько часов после заражения, и если лечение не начиналось тут же, дело кончалось летальным исходом уже на следующий день. После гриппа пришли лоа-лоа, тропические паразиты, неизвестно как адаптировавшиеся в Европе. За этими напастями все забыли об электрических псах.

Пока не появились псиэны. По виду они не очень-то годились в родню собакам. Однако была одна черта, которая заставляла заподозрить в них потомков электрических псов — сильные наводки, которые псиэны создавали уже не в электроприборах, а в головах людей. Взглянувший в большие черные глаза псиэна рисковал получить как минимум депрессивный психоз, как максимум — полную потерю памяти.

Попытки поймать псиэна неизменно кончались сообщениями о нескольких новых пациентах психбольницы. К тому же эти головастые суслики обитали в основном в провинциях, редко попадались людям на глаза, были очень живучи и ни на какие приманки не покупались. Тем более удивительным оказалось самое последнее известие об этих странных зверьках: псиэнов начали приручать бомжи, отправляя их выпрашивать деньги.

О появлении псиэна в вагоне я узнал еще до того, как он дошел до моей скамейки. По вагону прокатился испуганный шепот, и пассажиры, пряча глаза, начали доставать лички. Я оглянулся. Глазастый суслик ковылял по проходу, ненадолго останавливался у каждого диванчика, и шел дальше. На его спине, словно игрушечный рюкзачок, болтался портативный кассовый аппарат — из тех, какими снабжают продавцов мороженого. Пассажир, к которому подходил зверек, проводил личкой по желобу сканнера, сбрасывая кредиты со своей карточки на неведомый банковский счет. Считалось, что червонца вполне достаточно, чтобы зверек отвязался. Большинство пассажиров, очевидно, ехали этой электричкой не в первый раз и уже были знакомы с процедурой добровольно-принудительных пожертвований. Нарываться на промывку мозгов за жадность никто не решался.