Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

– Ну что ты на меня все время смотришь?!

Фло бросила расческу на столик и повернулась к матери.

Она вообще не любила, чтобы на нее смотрели в то время, когда она стояла перед зеркалом и «занималась собой», и тем более это нервировало ее сейчас, когда до самолета оставалось менее трех часов. Вчера они поругались, не здорово, так, в очередной раз, легкий конфликт поколений. Вообще, отношения у них были более близкими, чем у друзей Фло с их родителями. Несмотря на то что Флоранс исполнилось двадцать, для парижанки возраст вполне самостоятельный, теплота и понимание, которое всегда было между ними, не исчезло, не ослабело, напротив, дополнилось дружеской доверительностью двух женщин, одна из которых делилась опытом прожитых лет, а другая питала ту эмоциями и остротой восприятия юности.

Для обеих: и для матери, и для дочери – это было радостью, обе понимали это, хотя никогда вслух об этом не говорили. Поэтому конфликты, возникавшие иногда между ними, никогда не оставляли даже мало-мальски заметного следа, да и причиной их всегда служили весьма отвлеченные темы. Как, к примеру, и сейчас. Флоранс ехала в Россию. Она была почти во всех столицах Европы и кое-где в Новом Свете, а теперь на неделю летела в Санкт-Петербург. Это было, без сомнения, здорово, но не должно, по ее мнению, стать причиной чрезмерного волнения Виолетты, ее матери. Хотя, может быть, причина и существует. Фло снова повернулась к зеркалу и, водя по щекам мягкой кисточкой – тон пудры как раз ее, – в отражении следила за матерью. Ей очень не хотелось расставаться, пусть даже всего на неделю, оставляя непонимания и недоговоренности. Все это время ей будет некомфортно. И Виолетте тоже. Фло этого не хотела.

Она поймала в зеркале взгляд матери:

– Мама, ну я возьму ее с собой, а, возьму?

Виолетта отвела глаза и повернула голову в сторону. Фло подождала немножко, потом вернула на столик пудреницу и присела перед матерью на корточки. Та упорно смотрела в сторону. Глаза девушки засветились озорством. Она положила ладони на пол, повиляла как бы хвостом и гавкнула. Виолетта строго посмотрела на дочь. Та, преданно глядя снизу вверх, снова тявкнула. Так они мирились, когда Фло, будучи еще совсем крошкой, провинившись, просила прощения. Виолетта, не в силах далее изображать серьезную мину, засмеялась.

– Ну что?

– Ма, ну, ма… а?

– Ну бери, бери, если тебе так уж необходимо, что мне с тобой делать…

Фло вскочила и поцеловала мать в одну щеку и в другую. Она бросилась в свою комнату, выхватила из шкафа пакетик с футболкой, предметом разбирательств, и, вернувшись, аккуратно положила ее в свой дорожный баул поверх остальных, собранных еще вчера вечером, вещей. На этой черной стильной футболке, купленной несколько дней назад в дорогом магазине специально для поездки, для Фло, по ее заказу, в арт-ателье нанесли надпись, состоящую из трех букв, пяти цифр и одного тире.

Выполненные белой краской, они смотрелись ярко, строго и даже немного опасно. Мать, глядя на нее, покачала головой. Фло, застегнув молнию на бауле, повернулась к ней:

– Необходимо, важно, я знаю, чувствую!

В передней раздался мелодичный звонок. Виолетта встала:

– Это Анри. Иди, а то к вылету не успеете.

Она взяла дочь за плечи и чмокнула в нос. Фло подхватила баул и, постукивая каблучками по паркету, направилась к двери.

Они уже выехали за пределы центра и скоро должны были быть в аэропорту «Шарль-де Голль», откуда отправлялся рейс на Санкт-Петербург. Анри что-то рассказывал, Фло не слушала, вспоминая вчерашний вечер.

Она собиралась, таскала из своей комнаты тряпки. Виолетта сидела напротив. Они обсуждали детали вояжа, шутили, пили красное вино и смеялись.

– А почему ты, собственно, не берешь Анри? Он был бы счастлив поехать с тобой. – Виолетта покрутила в пальцах тонкую ножку высокого бокала, посмотрела вино на свет, стрельнула глазами в сторону Фло. – Нет, не хочешь, не объясняй, конечно…

Фло объяснила. У Виолетты на скулах разлился румянец. Она опять закрутила фужер:

– …а Анри, он… ну да, понятно…

Они посмотрели друг на друга и прыснули со смеху. Виолетта поставила вино на пол, взяла лежавший рядом журнал и, как веером, обмахнулась им. Чуть выпятив нижнюю губу, дунула вверх, отбрасывая упавшую на ресницы прядь. Этот привычный, автоматический жест очень шел ей, делал ее молодой и притягательной.

– А что, если я вот так поеду? – Фло развернула «номерную» футболку.

Мать какие-то мгновения смотрела на готическую каллиграфию, а потом сказала:

– Не бери ее с собой.

Фло удивилась:

– Почему, мама?

– Не знаю. Мне тревожно. Не бери.

Виолетта сидела очень прямо. Флоранс стояла с футболкой в руках, не зная что сказать.

В их семье существовало что-то вроде предания. Мать рассказала ей о нем лет шесть-семь назад. Оно касалось ее бабушки и бабушкиного отца, прадеда Фло. Предки Флоранс со стороны матери происходили из Германии. Перед началом Второй мировой войны прадед Фло уехал работать в Санкт-Петербург, который тогда назывался Ленинградом. Война захватила его там, и вернуться назад, в Германию, он не мог: Россия, тогда Советский Союз, и Германия находились в состоянии войны. Бабушка, в то время еще совсем юная девушка, работала на военном предприятии, выпускавшем артиллерийские снаряды, и, когда немецкие войска подошли к Ленинграду и стали обстреливать город, бабушка начала тайно портить снаряды, чтобы они не взрывались. Она боялась, что один из снарядов может убить ее отца. То, что она делала, было очень опасно, потому что на снаряд ставилось ее личное клеймо, своего рода визитка, и, если бы все открылось, она бы погибла. Потом это ей объяснил дед Флоранс, боец Сопротивления, который вместе с американцами освободил ее из концлагеря, куда она все же попала в самом конце войны. На завод приехали из гестапо, походили по цеху и в конце смены ее и еще человек двадцать арестовали. А потом пришел он, сильный и красивый, освободил ее и увез в прекрасную страну Францию, они полюбили друг друга и прожили вместе много счастливых лет. Бабушка до конца своей жизни хранила в шкатулке пожелтевший от времени квадратик картона с записанными на нем несколькими цифрами и буквами – тем самым клеймом, которое она ставила на снаряды. А дед считал, что это их особый знак, код их встречи, код их судьбы. Перед самой поездкой, по какому-то наитию, Флоранс написала его на своей новой футболке…

А прадед выжил и вернулся. На самом деле он был в Ленинграде недолго, его, как и всех других немцев, русские отправили куда-то на восток, в степи, но бабушка верила, что к тому, что он не погиб, каким-то мистическим образом причастна и она.

В Париж прадедушка выбрался в пятьдесят четвертом году – и успел проститься с женой, тихо угасавшей в пригородной лечебнице. Успел он и посмотреть на правнучку, крошку Фло, которую ему принесли в ту же лечебницу в девяностом. А в промежутке было лето в Нормандии, куда прадед нагрянул со своей новой семьей – молчаливой, будто замороженной красавицей-женой Доротеей, беженкой из чешских Судет, и пасынком Ойгеном, тут же переименованным на французский манер в Эжена, миниатюрным блондинчиком, изящным, как статуэтка. Впрочем, пятилетней Виолетте, будущей матери Флоранс, двадцатилетний студент-юрист казался чудо-богатырем, чуть ли не Обеликсом из книжки комиксов. Девочка влюбилась в него всем сердцем и не отпускала от себя ни на шаг.

В следующий раз они встретились двадцать лет спустя. За плечами Эжена была успешная карьера юриста в международной корпорации, три неудачных брака и бесчисленное множество менее обременительных амурных связей (и, как Виолетта выяснит позже, не только с представительницами противоположного пола). У нее на тот момент – факультет французской словесности Сорбонны, должность младшего редактора в небольшом издательстве на улице Шерш-Миди и… и, собственно, все – несколько нетрезвых поцелуйчиков на молодежных вечеринках и робкие ухаживания бухгалтера Ролана, живущего этажом ниже, не в счет. Признаться, в тот вечер она взяла инициативу в свои руки… Их брак продержался рекордные пять лет, во многом благодаря появлению на свет малютки Флоранс. Однако наличие единственного и обожаемого ребенка не заставило не очень уже молодого и изрядно потасканного папашу изменить привычкам молодости, и Виолетта, вконец измученная капризами, истериками и шумными похождениями мужа, ставшими, как говорится, достоянием широкой общественности, подала наконец на развод. Отцовская любовь взяла верх над профессиональными навыками юриста-крючкотвора: Эжен ушел, оставив жене и дочери половину своего немаленького состояния и взяв взамен лишь обещание разрешить ему время от времени видеться с Флоранс. В последние годы она регулярно приезжала к нему в Карлсруэ, где он жил с уже очень пожилой, но по-прежнему величественно-красивой матерью, молчаливая сдержанность которой с лихвой компенсировалась неуемной говорливостью новой жены отца, экспансивной брюнетки с воистину рубенсовскими формами…