Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

Мишей владели противоречивые чувства: с одной стороны, жалость к Мосину-Лирскому, который явно «расклеился», как сказала бы мама, а с другой – с младенчества внушенное недоверие и неприязнь к религиозному писанию. Но, при здравом размышлении, какая беда случится, если прочесть? Не побежит же он в церковь креститься и комсомольский билет не сдаст. Пожалуй, было бы даже трусостью не прочитать. Миша вздохнул и начал:

– «Восходит солнце, и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои».

– Во-оот! На круги! Дальше читай. Здесь вот, – ткнул мизинцем Евгений Иванович.

– «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

– «Нет памяти о прежнем». Именно, что мы беспамятны, – вздохнул Евгений Иванович.

– Ерунда какая-то, – возразил Миша.

– Именно, что беспамятны, – настаивал Мосин-Лирский, глядя то ли вдаль через окно, то ли внутрь себя. – Мы помним лишь то, что подходит в нынешний момент, что без усилий, стык в стык, соединяется с настоящим, как детали механизма соединяются. А что не подходит, значит, вон – на свалку истории – забыть и не вспоминать под страхом, что и тебя туда же, на свалку… А коли вдруг, внезапно, революционно, – понизил голос Мосин-Лирский на последнем слове и выговорил его невнятно, – если настоящее меняется, так вместе с ним меняется и прошлое – чтобы опять, значит, все было стройно.

– Евгений Иванович! – позвал Миша, немного возмущенный и речами старого газетчика, и напрасной тратой времени.

– Да-да, я заболтался, заболтался… Но, Миша, я пережил три революции и вот теперь еще четвертую, нет, пятую войну переживаю, если с японской считать, я тогда еще гимназером был, от наук отлынивал и начинал понемногу репортерствовать, заметочки в газету подкидывать – вроде тебя. Я всегда имел дело с новостями, с фактами. Я имею право судить и подтверждаю: нет ничего нового, все повторяется… Все уворовывается некими силами и в воровстве уравнивается – и победа, и поражение. И надежда, и скорбь. Вот, надеюсь, книги не уворуют или хотя бы не все.

– Давайте грузить ваши книги, Евгений Иванович, – торопил Миша, потому что знал: когда Мосин-Лирский начинает рассуждать, времени не чует. – Давайте, а то поздно будет тащить. И куда тащить-то?

– Не так далеко. В «Промкооперацию».

– Вы отдаете свои книги в «Промку»? Но почему?

– От комсомольца ли я слышу?! – вдруг раззадорился Мосин-Лирский. – Отдаю в дар, жертвую – что в этом особенного? Там, к твоему сведению, юный охотник за новостями, организуется госпиталь в части помещений. Имеется библиотека, которая поступит в распоряжение выздоравливающих воинов. Вот я и хочу ее пополнить. Я договорился – с радостью примут.

– Вы молодец, Евгений Иванович, – обрадовался Миша. – Я про вас заметку напишу. Наши опубликуют обязательно! И многие последуют вашему примеру, я уверен! Повезут книги или еще что-нибудь необходимое в госпитали…

– Миша, Миша, – перебил Мосин-Лирский, – слава тщетна, как всяческая суета. Вот я тебе «Екклезиаста» и подарю. Не в госпитале его читать, да и не примут. А ты прочтешь, пусть и позже, в более солидных летах, в успокоенное время. Какая там заметка! К чему? Давай-ка грузить.

Книги погрузили. Точнее, грузил Миша, а Евгений Иванович стоял рядом с тележкой и сторожил, чтобы не своровали, хотя бы тот же Лейкин, который знал о книжной эвакуации Евгения Ивановича. Правда, Евгений Иванович не ведал, что Шуре более не шуровать в чужом имуществе, оставшемся без глазу.

Книги погрузили – получилась гора, норовившая расползтись и рухнуть. Гору эту неустойчивую повезли на шаткой тележке медленно, с частыми остановками, чтобы заново перевязать и уложить, что растряслось. Времени недалекое путешествие заняло массу. Чудом успели до ухода библиотечного персонала. Хотели заприходовать, но руки опустились – это сколько же возиться? Евгений Иванович руками замахал: ни к чему. Однако велели ему зайти на днях для порядка и выдали расписку в получении книг. Зайти Евгений Иванович пообещал, а расписку он по пути домой выбросил. Мише объяснил – грех брать расписку в том, что сделал подарок. И тут же распрощался, еще раз наказав не выбрасывать «Екклезиаста». Добрел до дому – тишина необыкновенная. Порадовался тишине. Вздохнул и стал размышлять, с помощью чего осуществить свое тайное намерение, свой уход, представлявшийся своевременным. Бритва – на кровь глядеть духу не хватит. Окно – второй этаж, только покалечишься. Тараканий порошок глотать – мученья долгие. Петля? Он обвел глазами комнату в поисках подходящего крюка и не нашел ничего такого. Взяла тоска, и стало плохо с сердцем, загорелось, взорвалось в груди, и Евгений Иванович умер. Господь смилостивился – не дал совершить последний грех.

«…и один наш сотрудник, которому пришлось оформлять похоронные документы, потому что у Мосина-Лирского не было родственников, рассказал, что, когда пришли выселять, нашли двух стариков в старом деревянном доме. Одного, соседа-пьянчужку, обнаружили повесившимся на крюке, вбитом в стену. Стена была разрисована неприличными рисунками. Он и сам, застывший в смертной судороге, выглядел как серая карикатура, которые рисовал. А вторым был Мосин-Лирский, умерший, кажется, от разрыва сердца».

Подаренную книжицу Миша сначала хотел выбросить – к чему она? Но стыдно стало выбрасывать подарок, а потом, когда узнал о смерти Мосина-Лирского, и вовсе не захотел. Прочитал тайком, мало что понял, мало с чем согласился, многое его возмутило, но спрятал надежно – в чемоданчик Володькиного «Юного мастера», засунув между страницами инструкции.

«Юного мастера» Володьке на пятилетие подарил дядя Макс, однако мама сочла, что рановато ребенку строгать-пилить, молоток в руки брать – все перекрушит и сам покалечится, и спрятала чемоданчик до времени. Но Володька подрос и – не увлекся, а может, еще не подрос. Но главное, что в чемоданчик, помещавшийся высоко на шкафу, не лазали и не помнили о нем, особенно нынче, когда хватало забот, тяжелых настроений и скорбных трудов…

Четвертое свое письмо Миша завершил следующими словами:

«И вот, Настя, я подумал, что не так уж он не прав, Мосин-Лирский, со своими рассуждениями. Все возвращается „на круги свои“. Если бы это было неправдой, то не было бы встреч после разлук. А я так жду нашей встречи…»

«…я так жду нашей встречи. Я верю, Мишка, что мы встретимся однажды и узнаем друг друга с первого взгляда», – писала изменщица Ася сразу после очередного свидания с Микки.

Пока Синица выгуливала Тарзана, Ася закончила письмо и отослала его с подружкиного ноутбука на свой электронный адрес. Затем удалила свое послание и подошла к окну.

Вечер подбирался, томный августовский вечер, и до того горячий, что небо покрылось мутной поволокой. Из Синицыного окна, с последнего седьмого этажа, видны были крыши, вздыбленное море крыш – новых, зеркально сияющих, и старых, ржавых, облезлых и протечных в каждый дождь, но более милых и живописных. Крыши, раскалившись за день, остывали к вечеру, и над ними, пустынными, воздух дрожал, рождая тонкие миражи.

Юноша медленно и осторожно шел почти по самому гребню крыши, иногда останавливался и оглядывал пространство.

Хлопнула дверь, в комнату влетел Тарзан и кинулся к Асе – заново здороваться, а Синица с порога заорала:

– Аська, гроза идет! Такие тучи – я ваще в шоке! Звони пращуру, что остаешься ночевать! И яблоки ешь – это бабулины, вкусные.

Когда Ася, которую отвлекли от захватывающего зрелища, снова выглянула в окно, прикусив большое, как луна, желтое яблоко, юноша исчез. Наверное, нырнул в чердачное окошко. Или растаял в мареве.

Все началось, конечно, в мансарде, когда прекратились, наконец, дожди. Из студии можно было вылезти на крышу, и курильщики так и делали. Вслед за ними крышу освоили все остальные, кто не боялся высоты или чье любопытство и непоседливость превозмогали боязнь. И конечно же, начали снимать – пошла мода. Вскоре, однако, все ракурсы, все погоды и времена года и все освещения были запечатлены, то есть – одной крыши стало мало. Полезли на другие, хотя это было непросто нынче – найти выход на крышу. Всё ведь или почти всё заперто, заколочено, охраняемо.

Оказалось, препятствия только раззадоривают, пробуждают азарт. К тому же множество приключений ждало нетрусливых в мире, который поближе к небесам, где горизонт шире, где ветер не плутает в лабиринте городских стен, а ищет свой парус, чтобы подхватить и нести за горизонт. Где обитают умнейшие существа, достойные уважительного внимания, – коты и вороны. Где светила близко – руку протяни, а суета земная будто оседает, ложится на асфальт тяжелым серым туманом, сквозь который – сверху это видно – продираются автомобили и люди…