Хобо - Зоран Чирич

«И?» Пот стал холодным и прямо капал с меня. Я заметил влажные пятна на своих брюках.

«И ничего. Успели вовремя погасить», доверительно сообщил хомбре, находящийся в состоянии короткого замыкания.

«В каком смысле, успели вовремя?». Капли пота затвердевали и становились колючими, как металлические опилки.

«В том смысле, что не разгорелся настоящий пожар», жердь склонялся ко мне все с большим доверием. «Ты не знаешь что ли, что и Барон там был, когда полыхнуло? Говорят, он был в полной отключке и наверняка бы сгорел, если бы они не заметили, что эта ненормальная учудила».

«А она?». Я стиснул зубы. «Выжила?». Горло у меня пересохло, кровь вся бросилась в ноги. Но виду я не подал.

«Не было никаких шансов. У нее голова обуглилась еще до того, как они привели в порядок квартиру и вызвали скорую». Он вздохнул с притворной жалостью. «Погано, да?»

«Не знаю», процедил я, «я пока еще не пробовал себя сжигать».

Он отшатнулся и посмотрел на меня так, как будто понял, что бывают такие вещи, которых ему никогда не дано понять.

Я сконцентрировал все свое внимание на его чирье. Выдавливать смысла не было. Прыщ без гноя и корня. Хомбре их выращивал. Без чирьев его лицо было бы пустым, а душа у него и так черна от угрей. У меня на глазах его воспаленная кожа побледнела, и он испарился, будто его сдуло с лица земли Божьей волей и вихрем сложных, смертоносных сплетен.

Наконец-то я смог допить свой стакан. И еще несколько. Я наблюдал за серой полинявшей кошкой, которая обтиралась о стулья и была в гораздо лучшей форме, чем любое домашнее животное, которому выпало несчастье оказаться выброшенным на нишвилские улицы. Ни она, ни я пропасть не могли.

Два самоубийства в одной жизни. Перебор. Я расплатился за выпивку и потащился в «Лимбо». Отлично, зеленая «вектра» блестела на парковке. Машина была мне нужна.

В клубе я застал тех, кого обречен был застать. Напряженных и несколько пришибленных свежей смертью. Они скупо пересказывали друг другу, что слышали, некоторые — и что видели. Вентиляторы почти расплавились от знойного, как в пустыне, дня. В такую жару все валится из рук. Я даже перестал чувствовать свой ТТ. Полезный в любой ситуации, он расплавился, чтобы защищать теперь мою правую почку. Я вместе со всей командой успешно уничтожал выпивку, время от времени участвуя в болтовне и делясь шокирующими подробностями. Кто-то сказал, что «телка сорвалась» после того, как Барон сообщил ей, что договорился, чтобы ее взяли работать стриптизершей в «Саламбо». Это выглядело реалистично и, похоже, вполне могло пробудить в них сожаление и печаль. Да, похоже, Даница лишила их очень, очень волнующего развлечения. «Какая неблагодарная курва. Ай!ай!ай!». «А разве бывают не неблагодарные курвы?», резюмировал один из обделенных. Я кивал головой задумчиво и загадочно, так что казался им тоже потрясенным несостоявшимся разнузданным развлечением.

Потихоньку я добрался до Томи, главного бармена и по совместительству разводящего часовых. У него были ключи от машины. Я сервировал ему историю про аптекаря Джоцко, он знал его, потому что «служащие клуба» через его окошко имели свободный доступ к трамалу, метадону и аналогичным препаратам из «гуманитарной помощи», которые Барон поставлял ему по отпускной цене вместе с покупателями без рецептов. Итак, наш дилер-фармацевт тянул с оплатой рекламы на «Радио Барон», и мне нужно его обработать, а это значит, что, возможно, покидать его аптеку мне придется очень быстро. Так что машина мне просто необходима. Ведь когда схема уже разработана, оборот денег и должников не должен прерываться. Впрочем, Томи хорошо знал правила службы, и мне только нужно было следить за тем, чтобы мое блаблабла не начало звучать как просьба. Когда дело зовет, особо убеждать некогда.

«Разберись со стариком, как бы он там не подсел на нашу наркоту», пошутил Томи, сунув мне связку ключей. За это мы с ним и чокнулись, и опрокинули залпом. Меня передернуло, я впился зубами в ломтик лимона, высосал сок, выплюнул в пепельницу корку, вышел в душный день и сел в еще более душную «вектру».

Я поехал к Соборной церкви. Прошел через открытые ворота из заостренных наверху металлических прутьев, украшенных крестами. Бетонная дорожка была усыпана расколовшимися зелеными грецкими орехами. Справа стояла вкопанная[36] церковь Святого Архангела, там моя мать ставила свечи во время поста. Над всей территорией царило древнее дерево грецкого ореха, крона которого достигала колокольни. Я редко бывал здесь, и сейчас чувствовал дискомфорт. Прошел мимо главного входа и зашел внутрь через боковой, осторожно оглядываясь по сторонам без какой-либо ясной причины.

Запах печеного перца сменился запахом воска. Я стоял внутри, окунувшийся в застоявшуюся здесь прохладу. В ближайшем от меня углу увидел старуху с маленьким морщинистым лицом, черты которого было трудно разглядеть среди календарей, брошюр, иконок, мешочков с ладаном, кадильниц и свечей разной длины и толщины. Я купил одну, потоньше, и отошел, не дожидаясь сдачи. Я считал, что в таких местах не следует швыряться деньгами, но в то же время не знал, как надо себя вести. Нагнулся, осмотрел короткий фитиль, поцеловал свечу, очень, очень быстро перекрестился, воспользовался чужим пламенем, чтобы зажечь ее и потом сильным движением вставил в песок, там, где полагается ставить за мертвых. Я смотрел на беспокойный пляшущий огонек, капельки расплавившегося воска стекали как слезы — я не пытался вызвать в памяти лицо Даницы. Я знал, что это невозможно и что она от меня ничего подобного не ждала. В этой истории разочарованных нет.

«Не бойся, сынок, встань на колени», хриплым голосом сказала старуха. Я не слышал, когда она подобралась ко мне со спины. Сейчас она стояла передо мной. Я попался, я оказался в ловушке. Не отрывая взгляда от язычка пламени, встал на колени. Соприкосновение с холодным камнем оказалось приятным. Благодаря ему, я пришел в себя настолько, что снова ощутил пистолет за поясом. Не бойся, Хобо, говорил я себе, стоя на коленях, от этого тело с душой не разлучается. Старуха удалилась быстрыми мелкими шагами. Свеча горела только для меня. Я почувствовал, как по моему лицу скользнула тень. Я узнал ее.

Я перекрестился, довольно неловким движением, и встал, беззвучно стеная. Предметы культа, кружившиеся у меня в глазах, оставались на своих местах. Пока я направлялся к главному входу, сжимая правой рукой сустав левой, старуха стояла, опустив глаза. Этим она хотела подбодрить меня, но каждый должен делать то, что ему делать должно. И мы с ней были двумя людьми, каждый из которых делал свое дело. Действительно, в те мгновения я верил, что это так, и был ей благодарен.

Когда я вышел из церкви и заспешил к равнодушной «вектре», мне стало жалко, что я не поцеловал икону святой Параскевы, защитницы женщин, что я не оставил там несколько монеток. Но теперь уже поздно. Звук работающего мотора перенес меня в другой мир. Избегая оживленных улиц, я покинул центр города.

Я прогрохотал через ухабистый Мурмур, весь в узких, мощеных булыжником улицах, по которым под горячим солнцем гоняли наперегонки с беспородными собачонками бедно одетые веселые и крикливые дети. Разбросанные там и сям жилые кварталы, строившиеся, главным образом, собственными силами и по ночам, подбирались к самому лесу и уже захватывали просеку. В пригородный пейзаж вносили разнообразие импровизированные футбольные площадки с выжженной зноем травой и воротами из покосившихся кусков арматуры, выкрашенных белой краской. По периметру, вокруг полегших кукурузных полей, еще как-то сопротивлялись высоковольтной жаре грязные рвы; солнечные лучи отражались от их покрытой ряской поверхности и возвращались в посеревшую синь неба.

Скоро исчезли и последние признаки города.

Пару минут спустя я вырвался на раскаленную целину. Новое кладбище. Перевернутый поднос, обсаженный березами, елками и еще какими-то вечнозелеными деревьями, листья с которых не опадают. В нишвилском бедекере[37] эту местность можно было бы представить как место для загородных прогулок с возможностью полюбоваться панорамой города в долине и познакомиться с образцами местной флоры и фауны на мягких склонах холмов.

Гулять по кладбищу это то же самое, что гулять по пляжу, заполненному разлегшимися покрасневшими телесами, бесстыже вываливающимися через резинки купальных трусов. Как бы то ни было, на Новом кладбище общественная жизнь не замирала никогда. Куски арбуза и огурцы, замасленные куски бумаги, лежащие как коврики для сидения на траве, мясные объедки в алюминиевой фольге, пустые пластиковые бутылки под розовым кустом, скошенная трава, сваленная кучками под невысокими бетонными оградами вокруг мраморных глыб с потемневшими надписями и похожих на бункеры семейных гробниц. На обратной стороне вертикальных надгробных плит высечены надписи, преобладают стихи с грамматическими ошибками. Выглядят искренне и аутентично. Живые не хотели исправлять речь своих покойников. На одной из могил — шахматная доска, увеличенная в размере, отлитая из бронзы, с расставленными фигурами и лежащим королем, крутой и рискованный ферзевый гамбит. Мое внимание привлек памятник мальчику в костюме футболиста с мячом под мышкой. Талантливый ребенок талантливых родителей… Ёб твою мать, здесь позволителен любой цинизм и оскорбительна любая серьезность. Кладбище легко стирает различие между его жителями и посетителями. Кругом мраморные столики и деревянные скамейки, поменьше тех, что стоят в парках, но так же, как и они, заполненные напутствиями и ожиданием, и болью с причитаниями, которые со временем уступят место героической памяти о выживших. Кто его знает, каково тем, внизу, когда они время от времени поднимаются на поверхность и видят все это.