Марджори - Герман Воук

— Они с твоим отцом не ладят?

— Ну, ты знаешь, мой отец судья, и все такое, так что он хотел, чтобы Саул изучал законы. Саул хотел преподавать философию, по крайней мере теперь он так говорит, но мне кажется, что ему хотелось быть кем угодно, только не адвокатом, назло отцу… Да ну его к черту, этого Ноэля Эрмана, ты не против? Прислушайся к совету старого друга и телом держись от него подальше, вот и все.

— Не беспокойся.

— Слушай, что я скажу тебе про Саула. Не то чтобы он был паршивцем или кем-нибудь там еще… Если бы женщины падали от меня налево и направо, куда бы я ни шел, я бы тоже не упустил такого случая, это точно… Пошли, это румба, давай потанцуем.

После этой встречи Билли звонил ей еще два или три раза. Она была любезной, насколько могла, но у нее был законный предлог для отказа в виде репетиций у «Бродячих актеров», так что вскоре пыл его охладел.

С Уолтером Ронкеном дело обстояло по-другому, он был настойчивым и обезоруживающим.

— Слушай, — как-то раз сказал он по телефону, — давай допустим, что я слишком молод для тебя и слишком смешон. Из этого совсем не следует, что ты должна меня отшить. Мы все же интересуемся одними и теми же вещами, а я не так неприятен в компании. Ты и представить не можешь, какое сокровище готовишь себе на небесах, когда время от времени со мной встречаешься. Ты поддерживаешь во мне жизнь. Ты же отдала бы ради меня пинту крови, если б я умирал, правда?

И она рассмеялась такому экстравагантному признанию и согласилась встретиться с ним. Какое-то время он подшучивал над ней только по телефону, а в ее присутствии терялся и замолкал, но, проведя с ней несколько вечеров, он стал чувствовать себя свободнее. Однажды он привел ее в смущение тем, что без приглашения явился на репетицию «Бродяг». Он мог бы быть сыном режиссера, таким юным он казался среди участников труппы. Она дразнила его, но позволила после репетиции выпить с нею кофе и была поражена проницательностью его комментариев, особенно по поводу ее собственной игры. Он целиком понял то, что она пыталась сказать в своей роли.

— У тебя много здравого смысла — в некоторых отношениях, — сказала она, повышая голос, чтобы заглушить металлическое дребезжание. Они были в кафе-автомате. Она настояла на том, что заплатит за свой кофе, и между ними появилась какая-то натянутость.

— Я быстро соображаю. — Он откусил пончик, как будто разозлился на него.

— Или очень о себе воображаешь.

— И то, и другое. Одна черта не исключает другую. Посмотри на Шоу.

— Ну, не будь так уверен в этом, мой мальчик, по крайней мере пока не отрастишь себе такую же бороду, как у Шоу. Это не такая привлекательная черта в тебе.

— Не называй меня «мой мальчик». Знаешь точную разницу в нашем возрасте? Один год, три недели и пять дней.

— Это все равно что десять лет, Уолли, когда девушка старше.

Он сгорбился над своим кофе — воплощение уныния.

— Верно. Но так не должно быть, Мардж. Это жалкие шутки времени, ошибка в простой арифметике. Это не должно ничего означать.

— Если ты будешь вести себя хорошо, мы можем быть очень добрыми друзьями. Ты мне нравишься. Не гляди так трагично.

— Ну, ладно, я согласен на роль Марчбэнкса[1] при Своей Кандиде — покамест.

— Нет, спасибо. Кандида в девятнадцать лет, в самом деле! По этому счету тебе должно быть четыре года. Иногда ты поступаешь, как четырехлетний. Просто будь самим собой и дай мне быть самой собой. Не придумывай обо мне никаких глупостей, это самое главное. Я просто еще одна девушка.

Он посмотрел на нее, склонив голову, как Ноэль.

— Ладно, — сказал он, — ты просто еще одна девушка. Мне придется это запомнить.

«Бродяги» поставили свой последний спектакль во второй половине апреля, и после этого Марджори ничего не осталось, кроме того, чтобы ходить в колледж и ждать, когда наконец начнется жизнь в «Южном ветре».

Колледж надоел ей хуже горькой редьки. Ей было скучно, смертельно скучно в жарких классах, на школьных изрезанных стульях, от звонка, который объявлял конец тягучим часам, от запаха мела, тяжести учебников под мышкой, коридоров, заполненных хихикающими первокурсницами с дешевой губной помадой, старомодно одетых учительниц, которые постоянно терзали ее своими цифрами и буквами. Она пошла в школу, когда ей исполнилось шесть лет. В унылой рутине городских колледжей, которые каждые шесть месяцев выпускали своих учеников, словно колбасу, она должна была окончить учебу в следующем феврале. Несколько из ее одноклассниц вышли замуж и не собирались возвращаться в школу после летних месяцев на последние полгода. Она бы с радостью сделала то же самое, если б у нее был жених на примете.

Она получила приглашения на несколько свадеб. Каждый раз для нее было потрясением видеть, как старшеклассница превращается в невесту, плывущую по воздуху в белом сверкающем тумане, держа под руку неуклюжего молодого человека (с видом загнанного зверя) в официальном костюме. У Марджори появлялось чувство, будто время зажимает ее в тиски. Она не могла не сравнивать женихов с Ноэлем Эрманом, и такое сравнение оказывалось для них очень невыгодным, но разве это могло быть утешением? Она ничего не значила для Эрмана.

Несколько человек из «Бродяг» продолжали назначать ей свидания, но с ними было так скучно, что она едва не засыпала, ей куда больше нравилось сидеть дома за книгой. Она прочитала все романы в ближайшей библиотеке и потом стала перечитывать старые романы, просто для того, чтобы иметь что-то для чтения; она с изумлением обнаружила, что такие книги, как «Анна Каренина» и «Мадам Бовари», захватывали ее. Возможно, для того, чтобы доказать себе, что посредственные оценки в колледже были делом выбора, а не способностей, она усердно принялась за учебу, хотя была поглощена ею меньше, чем когда-либо. Она получила мрачное удовлетворение оттого, что набрала несколько высших баллов.

Марджори часто отправлялась на продолжительные прогулки по Риверсайд-Драйв. Мягкий апрельский воздух над голубой рекой, запах цветущих вишни и яблони, покачивание их розовых ветвей наполняли ее сладкой печалью. Частенько она вынимала из кармана книжку стихов и опускалась на скамейку, чтобы почитать Байрона, Шелли или Китса. Тоска Марджори по Ноэлю открыла ее сердце для этих старых слов, которые были засушены, исковерканы и вбиты в ее голову бесчувственной каргой, преподававшей английскую литературу.

Иногда Мардж приходила гулять в Центральный парк. Каждое желтое соцветие форзитии напоминало ей о Маше и первых чудесных месяцах их дружбы. Наездники, шлепавшие по грязным дорожкам, вызывали в ее памяти воспоминания о себе самой: образ безрассудной семнадцатилетней девчонки в синяках и ушибах, которая головой вниз летит с Очаровательного принца. Она могла вспомнить, каким мудрым и взрослым человеком казался ей Сэнди Голдстоун, она могла вспомнить, как в ее глазах он превратился в невзрачного болвана. Она смотрела на окна их прежней квартиры в Эльдорадо и думала о том, что, может быть, какая-нибудь семнадцатилетняя девчонка с блестящими глазами стоит в халате за белыми занавесками, пожирая глазами золотой облик мира.

После долгого молчания одним майским утром позвонил Уолли.

— Ты когда-нибудь была в Аркадах?

— Нет. Что это за Аркады?

— Аркады — это настоящий рай земной. Давай поедем туда завтра утром. Сирень зацвела. Я хочу, чтобы ты посмотрела на сирень.

Завтра была суббота. Она чувствовала, что не должна поощрять Уолли, но это вряд ли было похоже на свидание — поездка в субботнее утро с целью посмотреть на сирень.

— Конечно, Уолли. Так мило, что ты обо мне подумал.

На следующее утро шел проливной дождь. Она сидела на подоконнике в своей комнате в домашнем халате и жадно глотала новый роман. Это было очень приятное времяпрепровождение, когда дождь барабанил по карнизу и на страницу падал серо-голубой свет грозы. Герой романа был вылитый Ноэль Эрман, до кончиков рыжевато-золотых волос, это был тот же тип лихого негодяя. Когда зазвонил звонок у входной двери, она не обратила на него внимания. Через мгновение мать просунула голову в ее дверь.

— Пришел этот Уолли. Говорит, что вы договорились куда-то поехать. Он что, с ума сошел, выходить в такой ливень?

— О Господи! Скажи, чтобы он подождал минуту, мам.

Она взглянула на себя в зеркало на дверце шкафа. Ее волосы были причесаны, но на лице совершенно не было косметики, а халат из темно-бордовой шерсти не прикрывал даже подола ночной рубашки. Показаться в таком виде было невозможно; но у нее не было никакого желания одеваться и разрисовываться только для того, чтобы сказать Уолли: пусть он едет домой и перестанет быть идиотом. Она решила, что Уолли едва ли мог сойти за человека, которому назначают свидания, он больше был похож на младшего брата; и она вышла в гостиную, туже затягивая пояс халата. Он сидел за пианино, в желтом плаще, и весело наигрывал одну из песен Ноэля.