Марджори - Герман Воук

— Мам, я думала, что мы давным-давно договорились, что ты не будешь читать мои письма.

Она взяла письмо и прошла в гостиную. Это было подписанное Гричем уведомление о собрании работников «Южного ветра».

— Я открыла его по ошибке. Я думала, это рекламный проспект. Откуда мне знать, что ты получаешь письма из Содома?

— Ну, раз ты распечатала его по ошибке, почему бы тебе не притвориться, что ты этого не делала, и мы все будем счастливы? Я хочу есть…

— Это правда или нет?

— Что правда, мама?

— Ты работаешь или не работаешь в Содоме?

— Разве это не мое дело?

— Прости, но это мое дело, если моя дочь решает ехать к собакам. По меньшей мере, я должна быть уведомлена.

— Никто не едет к собакам.

— Если ты собираешься работать в Содоме, то ты едешь к собакам.

Марджори посмотрела в глаза матери. Она была на пару дюймов выше ее. Миссис Моргенштерн смотрела на нее снизу вверх, наморщив нос и прижав руки к бокам.

— Пожалуйста, мама, давай выйдем из средневековья. «Южный ветер» не Содом. Это вполне уважаемое место для проведения летнего отдыха, гораздо более уважаемое, чем Прадо, если хочешь знать. Ты ничего не имела против того, чтобы я ехала в Прадо, где днем и ночью еще больше этих чертовых обниманий-поцелуев и разведенки в узких корсетах постоянно флиртуют с проклятыми музыкантами…

— Откуда у тебя эти слова, Марджори? Чертовы, проклятые. Ты набралась этого в Содоме? Или от Маши?

— Я не видела Машу почти год, и ты это знаешь, — устало ответила Марджори.

— Да, а когда я сказала, что устала от нее, что ты мне ответила? Она будет твоей любимой подругой до конца жизни, а я средневековая дура, я и это, я и то. Ну так кто оказался дурой? Я была права насчет Маши, и я права насчет «Южного ветра». Это не место для тебя, Марджори. Хорошо, некоторые приличные люди могут бывать там — взрослые люди, люди, которые знают, как контролировать себя… ты же будешь там, как младенец в лесу, тебе всего девятнадцать…

— Девятнадцать с половиной, а в июле мне будет почти двадцать. Ты вышла замуж, когда тебе было восемнадцать лет.

Лицо матери изобразило насмешку.

— Ты сравниваешь нас? Я жила самостоятельно с пятнадцати лет, зарабатывая себе на жизнь. Когда мне было восемнадцать, на моих руках были такие мозоли, каких у тебя не будет и в пятьдесят. Я истекала кровью и кричала в такси по дороге в больницу, когда ты родилась, — да, по дороге с того потогонного предприятия, где я гнула спину по шестнадцать часов в день, чтобы заработать три доллара в неделю…

— К чему все это? Ты считаешь, что я не должна была ходить в колледж? Многие мои однокурсницы сейчас работают. Я сделала то, что ты хотела, как я считала, ничего больше…

— Милая, конечно, мы хотели, чтобы ты училась в колледже. Мы с папой хотели, чтобы наши дети получили все то, что не могли получить мы. Вот почему я не хочу, чтобы ты погубила свою жизнь в девятнадцать лет в этом Содоме.

Марджори с горячностью привела довод о том, что ей нужна была практика, чтобы стать актрисой, а ее она могла получить в «Южном ветре». Но раздражение миссис Моргенштерн было не унять.

— Актрисой! Вы только поглядите! Хорошего мужа и детей — вот чего тебе захочется через пару лет, милая, как только тебе надоест слоняться по Бродвею, как бродяга. — Заметив рассерженный взгляд дочери, она поспешно добавила: — Может быть, я ошибаюсь, может быть, ты вторая Этель Бэрримор. Хорошо. Предположим, что это так. Разве Этель Бэрримор обязательно было ехать в такое место, как «Южный ветер»? Когда ей было девятнадцать, таких мест еще не существовало. И все-таки она стала великой актрисой.

Наткнувшись еще на пару-тройку подобных аргументов, которыми с бесконечной изобретательностью действовала в спорах миссис Моргенштерн, Марджори сказала:

— Ну, я не знаю, что ты можешь с этим сделать. Я еду, и тут уж ничего не попишешь.

— А если я запрещаю тебе?

— Бессмысленно. Мне нужно думать о карьере. Я не могу ее бросить только из-за того, что у тебя какое-то дикое представление о взрослых лагерях.

Миссис Моргенштерн глядела на нее с молчаливым удивлением и оттенком невольного уважения. Она привыкла к гораздо большему шуму и крикам, без которых не обходилась Марджори в подобных диспутах. Относительно спокойная решимость — это было что-то еще, что-то новое. Она осторожно добавила:

— Папа скажет тебе то же самое, что и я.

С той же осторожностью Марджори ответила:

— Думаю, я могу поговорить с ним. С тобой не могу.

— А если он скажет нет?

— Я поеду в «Южный ветер».

— В любом случае?

— В любом случае.

— Понимаю. А потом?

— Что потом?

— Ты все еще должна окончить школу.

— Я знаю.

— Ты думаешь вернуться домой, есть нашу еду, мы будем покупать тебе одежду, как будто ничего не случилось?

— Так что же, мама, ты предлагаешь мне никогда больше не переступать порога этого дома?

После недолгих колебаний миссис Моргенштерн сказала:

— Что ж, ты говоришь, что ты независимая женщина с собственной карьерой, о которой должна думать. Тебе не нужны наши советы, наши наставления. Ты не должна нуждаться и в нашей поддержке.

Марджори долгим взглядом посмотрела на мать, ее лицо побледнело. Она ничего не сказала, но вдруг медленно начала улыбаться.

— Чему ты улыбаешься? Расскажи мне эту шутку.

В голосе миссис Моргенштерн слышалась едва заметная неуверенность.

Марджори чувствовала себя пленником, который, прислонившись к двери своей темницы, вдруг попадает в солнечный свет, на свободу.

— Нет, мама, — проговорила она. — Мне не нужна ваша поддержка. Помнишь, как ты сказала, что если я не буду осторожной, то могу оказаться полезной? Я уже полезна. Я печатаю на машинке. Я беру уроки стенографии. И выгляжу я неплохо. Я стою пятнадцати долларов в неделю на свободном рынке. Это не состояние, но девушки живут на это, Бог знает, по всему городу. Дай мне знать, когда ты захочешь, чтобы я съехала, мама.

Мать уставилась на нее, не отрывая взгляда. Марджори дала ей минуту, чтобы придумать ответ. Ответа не было. Она нежно похлопала ее по руке.

— Я хочу есть, мамочка, — сказала она, — пожалуй, пойду умоюсь.

Она вышла из гостиной, как будто сошла со сцены, медленной величественной поступью, слыша призрачные крики и аплодисменты от ее многочисленных вторых «я».

14. Марджори в «Южном ветре»

Марджори приехала в «Южный ветер» одним прелестным июньским днем.

Там ее не ждал шериф с судебной повесткой, чтобы отправить обратно в Нью-Йорк; и когда в своем бунгало (его раньше занимала Карен Блер) она открыла чемодан, то оттуда не выпрыгнула миссис Моргенштерн. Ни то, ни другое происшествие не заставили бы девушку задрожать от страха. Поражение ее матери в первой стычке по поводу «Южного ветра» было временным; она пустила свои силы на бесконечные придирки, уколы, упреки, помехи, только для того чтобы сдаться со странной неожиданной покорностью за неделю до отъезда Марджори. Она проводила девушку до поезда в превосходном настроении и даже на прощание, когда Марджори уже стояла на ступеньках вагона, крикнула ей стандартную шутку:

— Не делай ничего того, что я не стала бы делать!

У Марджори был стандартный ответ:

— Спасибо, постараюсь не загубить свою душу, — но не от чистого сердца, так как она думала о том, что за чертовщина была на уме у матери.

Миссис Моргенштерн от природы была настырной и всегда боролась до победного конца, и ее смирение философа казалось дочери чрезвычайно подозрительным.

Тем не менее, хотя Марджори не верилось в это, она очутилась в «Южном ветре». Она распаковала вещи, все еще ожидая телеграмму, телефонный звонок, внезапный поворот событий, который бы заставил ее вернуться домой. Ничего не случилось. Она пошла вниз к общему залу с книгой под мышкой, чувствуя себя в безопасности и торжествуя все больше, по мере того как проходила каждая четверть часа, и в баре она купила пачку сигарет в первый раз в своей жизни. Ей все еще не нравилось курить, так что она выбрала сигареты с ментолом, как у Уолли, и, шагая по дорожке и выпуская клубы дыма, она чувствовала себя взрослой и значительной.

Ее приподнятое настроение было несколько испорчено неопрятностью лагеря. Увидев его в июне при дневном свете после ненастной погоды и зимней заброшенности, она не ощутила того очарования, лучи которого заворожили ее год назад при лунном свете. Фонтан в центре заросшей травой лужайки был сух. Ржавая железная трубка торчала на фут в высоту на потрескавшемся бетонном основании, которое пятнами заросло зеленым мхом. Все здания нуждались в покраске. Белый цвет превратился в грязный серый с ржавыми полосками, а позолота по большей части облупилась, обнажив олово или дерево под собой. Трое загорелых парней в свитерах и плавках красили в красный цвет поблекшие каноэ. Все казалось меньше — здания, лужайка, фонтан, озеро, дубы, — все. В ее зимних видениях лужайка представлялась ей общественным парком, дубы возвышались, как одряхлевшие монархи, общий зал был великолепным сооружением, чудесным образом перенесенным из Радио-города; она искренне вспоминала их такими. Но лужайка имела обычные размеры лужайки при хорошем отеле, деревья были просто деревьями, а общий зал был чем-то вроде большого сарая с франтоватой модерновой чепухой на крыше, которая сильно нуждалась в повторном оштукатуривании.