Толкователи (сборник) - Урсула Ле Гуин

В тот год, когда мир изменился, мне минуло шестнадцать лет. Первые перемены, о которых я услышала, не вызвали у меня никакого интереса, если не считать, что милорд был взволнован, так же как Геу, Ахас и еще кое-кто из молодых рабов. Даже бабушка изъявила желание услышать о них, когда я навестила ее.

– На этом Йеове, в мире рабов, никак обрели свободу? – сказала она. – И прогнали своих хозяев? И открыли ворота? О, мой благословенный Владыка Камье, да как же это может быть? Да будь благословенно его имя и сотворенные им чудеса! – Сидя на корточках в пыли и положив руки на колени, она раскачивалась вперед и назад. Ныне она была старой, морщинистой женщиной. – Расскажи мне! – потребовала она.

В силу неведения я мало что могла поведать.

– Вернулись все солдаты, – сказала я. – А те другие, чужи, остались на Йеове. Может, теперь они стали новыми хозяевами. Все это где-то там. – Я махнула рукой куда-то в небо.

– А кто такие чужи? – спросила бабушка, но я не смогла ответить.

Все это были слова, не имеющие для меня смысла.

Но когда нашего хозяина, лорда Шомеке, больным привезли домой, я начала кое-что понимать. Его доставили на флайере в наш маленький порт. Я видела, как его несли на носилках, глаза его побелели, а черная кожа обрела сероватый цвет. Он умирал от болезни, которая свирепствовала в городах. Моя мать, сидя рядом с леди Тазеу, слышала, как политик, выступая по телесети, сказал, что чужи занесли на Уэрел эту болезнь. В его голосе звучал такой ужас, что мы решили, будто всем предстоит умереть. Когда я рассказала об этом Геу, он лишь фыркнул.

– Чужаки, а не чужи, – сказал он, – и они не имеют к этому никакого отношения. Милорд говорил с врачами. Это всего лишь новый вид гнойных червей.

Достаточно было и этого ужасного заболевания. Мы знали, что любое имущество, заразившееся им, убивали без промедления, как скот, а труп сжигали на месте.

Но хозяина не прирезали. Теперь Дом был полон врачей, а леди Тазеу дни и ночи проводила у ложа супруга. Он умирал в ужасных мучениях, поскольку смерть все медлила с приходом. Страдая, властитель Шомеке издавал ужасные крики и стоны. Трудно было поверить, что человек способен часами так кричать. От тела его, покрытого язвами, отваливались куски, страдания сводили больного с ума, но он все не умирал.

Если леди Тазеу превратилась в усталую молчаливую тень, то Эрод был полон сил и возбуждения. Порой, когда до него доносились вопли и стоны отца, у него возбужденно блестели глаза. Он шептал: «Да смилуется над ним Туал» – но жадно внимал этим крикам. От Геу и Ахаса, которые росли вместе с ним, я знала, как отец мучил и презирал сына и как Эрод дал обет ни в чем не походить на отца и положить конец всему, что тот делал.

Но конец положила леди Тазеу. Как-то ночью она отослала всех слуг, что нередко делала, и осталась наедине с умирающим мужем. Когда он снова начал стонать и выть, она вынула небольшой ножичек для рукоделия и перерезала ему горло. Затем исполосовала себе вены, легла рядом с ним и так скончалась. Моя мать всю ночь находилась в соседней комнате. Она рассказала, что сначала ее удивило наступившее молчание, но она так устала, что провалилась в сон, а когда утром вошла в покои, то обнаружила обоих хозяев в лужах остывшей крови.

Я хотела всего лишь оплакать мою леди, но все вокруг пришло в смятение. Всю обстановку в комнате умерших предстояло сжечь, сказали врачи, а тела без промедления тоже предать огню. В Доме объявили карантин, так что провести похоронный обряд могли только священники Дома. В течение двадцати дней никто не имел права покинуть пределы поместья. Но часть медиков сами остались с Эродом, который, став отныне властителем Шомеке, рассказал им, что собирается делать. Я услышала несколько сбивчивых слов от Ахаса, но, преисполненная печали, не обратила на них внимания.

Тем вечером все, кто составлял имущество Дома, собрались у часовни, где шла заупокойная служба; они слушали песнопения и читали молитвы. Надсмотрщики и вольнорезаные пригнали людей из поселения, и те толпились за нашими спинами. Мы видели, как вышла траурная процессия, неся белый паланкин, как вспыхнул погребальный костер и к небу поднялся черный дым. И не успел он еще растаять в небе, как новый властитель Шомеке подошел к нам.

Поднявшись на холмик за часовней, Эрод обратился к нам, говоря сильным и четким голосом, которого я никогда раньше не слышала у него. В Доме, погруженном во мрак, все только перешептывались. А теперь, при свете дня, раздался громкий сильный голос. Эрод стоял, вытянувшись в струнку, и черный цвет его кожи оттеняли белые траурные одеяния. Ему еще не было и двадцати лет.

– Вы, люди, слушайте, – сказал он. – Вы были рабами, но обретете свободу. Вы были моей собственностью, но теперь сами станете распоряжаться своими жизнями. Утром я отослал в правительство распоряжение о вольной для всего имущества поместья, на четыреста одиннадцать мужчин, женщин и детей. Если завтра утром вы зайдете в мой кабинет, я каждому вручу документ, в котором он поименован свободным человеком. Никто из вас никогда больше не будет рабом. С завтрашнего дня вы вольны делать все, что хотите. Каждый получит деньги, чтобы начать новую жизнь. Не ту сумму, что вы заслужили, не то, что вы заработали, трудясь на нас, а всего лишь то, что я в состоянии вам выделить. Я оставляю Шомеке. И отправляюсь в столицу, где буду добиваться свободы для всех рабов на Уэреле. День свободы, что воцарилась на Йеове, придет и к нам – и скоро. И я зову с собой всех, кто хочет примкнуть ко мне! Для нас хватит работы!

Я помню все, что он сказал. И передала его слова так, как он произносил их. Поскольку никто из рабов не умел читать и не был знаком с понятиями из телесети, его слова проникали в души и сердца.

Когда он замолчал, воцарилось такое молчание, которого я никогда не слышала.

Один из врачей начал было говорить, возражая Эроду и напирая на то, что карантин нарушать нельзя.

– Зло ушло с пламенем, – сказал Эрод, широким жестом показывая на столб черного дыма. – Здесь царило зло, но оно больше не выйдет за пределы Шомеке!

Среди обитателей поселения, стоящих за нами, возник слабый звук, который превратился в восторженный рев, смешанный с плачем, стонами, рыданиями и воплями.

– Великий Камье! Всемогущий Камье! – кричали люди.

Какая-то старуха вышла вперед: это была моя бабушка. Она раздвигала толпу имущества Дома, словно люди были стеблями травы. Бабушка остановилась на почтительном расстоянии от Эрода.

– Господин и хозяин наш, – сказала она, – ты выгоняешь нас из наших домов?

– Нет, – сказал Эрод. – Дома ваши. И земля, которой вы пользуетесь, тоже ваша. Как и доходы с угодий. Тут ваш дом, и вы свободны!

И снова раздались крики, такие оглушительные, что я пригнулась и заткнула уши, но я тоже плакала и кричала, вместе со всеми в едином хоре восхваляя властителя Эрода и Владыку Камье.

В отблесках затухающего погребального костра мы танцевали и пели вплоть до захода солнца. Наконец бабушки и вольнорезаные принялись загонять людей обратно в поселение, говоря, что у них еще нет документов. Мы, обслуга, побрели в Дом, судача о завтрашнем дне, когда получим свободу, деньги и землю.

Весь следующий день Эрод сидел в кабинете, выдавая документы рабам и вручая каждому одинаковую сумму: сто кью наличными и чек на пятьсот кью, которые подлежали выдаче лишь через сорок дней. Чтобы таким образом, объяснил он каждому, уберечь человека от неразумных трат, прежде чем он поймет, как лучше использовать деньги. Он посоветовал рабам организовать кооператив, собрать все средства в единый фонд и управлять поместьем сообща.

– Господи, деньги в банке! – заорал на выходе какой-то старый калека, приплясывая на скрюченных ногах. – Деньги в банке, Господи!

Если они хотят, снова и снова повторял Эрод, то могут поберечь деньги и связаться с Хеймом, который поможет перебраться на Йеове.

– О, о, Йе-о-ве, – затягивал кто-то, и все подхватывали иные слова: – Все соберутся туда. О, о, Йе-о-ве, все соберутся туда.

Люди пели весь день напролет. И ничто не могло прогнать печаль того дня. И теперь, вспоминая то пение, тот день, я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

На следующее утро Эрод уехал. Ему не терпелось покинуть место, где он испытал столько унижений, и начать новую жизнь в столице, работая во имя свободы. Со мной он не простился. Но взял с собой Геу и Ахаса. За день до него снялись с места все врачи, их помощники и слуги. Мы смотрели, как их флайер растворяется в воздухе.

Мы вернулись в мертвый, безмолвный Дом. В нем не было владельцев, не было хозяев, и никто не говорил нам, что делать.

Мы с матерью пошли укладывать вещи. Мы почти не говорили друг с другом, но чувствовали, что не можем тут оставаться. Мы слышали, как другие женщины бродили по безе, рылись в комнатах леди Тазеу, обшаривали ее шкафы и комоды, смеясь и вскрикивая от восторга, когда находили драгоценности и украшения. В холле мы слышали голоса мужчин: то были надсмотрщики.