Наваждение - Барбара Гауди

— От рака матки.

— Да, помню.

— Как это ни ужасно звучит, я никогда ее особенно не любила. А я ей нравилась, потому мы с ней и дружили. Хоть она и была параноиком, думала, что все ее ненавидят. Ее и вправду многие недолюбливали, потому что у нее такая манера была — звонить людям посреди ночи и обвинять их в том, что они за ее спиной распускают слухи.

— С тобой она тоже так поступала?

— Постоянно. Когда родилась Рэчел, она здорово меня доставала. Я вообще перестала ей звонить. Даже когда узнала, что у нее нашли рак, и тогда не позвонила, а себя успокаивала тем, что очень занята. И вот как-то раз, когда я вышла от зубного врача на улице Сент-Клер, шла я себе спокойно, а женщина на автобусной остановке мне и говорит: «Привет, Силия». Это была она. Выглядела Ханна ужасно. У нее усы выросли, прямо щетина такая черная на верхней губе. На ней было мешковатое мужское пальто, спереди заляпанное чем-то вроде яйца. Я сказала ей, что слышала эту страшную новость и надеюсь, что она себя чувствует лучше. Ханна ответила, что как-нибудь с этим справится. Я ей тогда и брякнула сдуру: «Хорошо»… или что-то в этом духе. Могла же я ей сказать: «Я тебе позвоню» или «Как-нибудь к тебе заскочу». Но этого я ей не сказала. А она на меня еще странно так посмотрела. Но тут подошел автобус, и она уехала. А неделю спустя померла.

— Значит, теперь, — подвел черту Мика, — ты за это была наказана.

— Может быть.

Силия откинулась на спинку кресла. С этого места синяк у него на виске — после того, как сняли повязку, — казался особенно большим и страшным.

— Но если Господь решил тебя наказать, почему Он не сделал так, чтобы ты заболела раком?

— Это было бы слишком очевидно. И не так больно и тяжело.

Он кивнул. Потом, четко выговаривая слова, сказал:

— Но почему же из всех людей, которые так и не позвонили Ханне… почему ты единственная обречена на такие страдания?

— Потому что именно мне довелось ее встретить, когда она была в самом худшем виде. Когда она была так уязвима. А я от нее отвернулась.

— Но ведь это она села в автобус.

— Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да нет, Силия, дорогая, никто тебя не наказывал.

От его искренней, дружеской попытки утешить ее, от печали слов, которые они говорили друг другу о горе, бередившем их души, в ней вдруг стало нарастать волнение, переходившее в раздражение.

— Конечно, я наказана, — сказала она. — Я наказана за то, что не смогла стать хорошей матерью. Я за то наказана, что пошла на эту тупую работу и оставила ее…

С тобой. Эти слова, не успевшие сорваться у нее с языка, беззвучно вопили в комнате. Он коснулся огромной шишки на голове.

— Просто оставила ее, и все, — попыталась она исправить положение. — Не было меня дома — и все тут. Я ни в чем не виню тебя, Мика, поверь мне. Я только себя во всем виню и всегда винить буду. — Она заплакала.

— Ох, Силия…

— Можно я здесь немножко полежу?

— Ну, конечно, можно.

Глава двадцать четвертая

Сидя за прилавком в мастерской, поглядывая в окно на бирюзовое небо и мини-вэн без всяких опознавательных знаков, стоявший через дорогу последние два часа, Рон вспоминал те вечера, что проводил на ступенях крыльца своего дома на авеню Логан. С неба тогда лился такой же бирюзовый свет, как иногда бывает в аквариуме. И чувство тревоги, ударами крови отдававшееся в голове, было таким же, как тогда, когда его одолевал страх от того, что папа не вернется домой. Это были месяцы после отъезда Дженни и госпожи Лосон, когда отец допоздна засиживался в конторе и звонил старой деве госпоже Спиц, жившей через два дома от них, с просьбой приготовить Рону что-нибудь на ужин. Та делала вид, что готовит мальчику с удовольствием, но все же эта пожилая учительница, уже вышедшая на пенсию, вызывала уважение Рона — прежде всего тем, что владела замечательным старым пылесосом «кирби» со специальной насадкой для натирки пола.

Рон встал и обошел прилавок, переступив через лежавшую на полу Ташу, чтобы получше разглядеть странный мини-вэн. Окна машины были сильно тонированы, поэтому он не мог определить, наблюдает кто-то изнутри за его мастерской или нет. Но с чего бы кому-то понадобилось следить за его домом? В случаях похищения детей полиция не ждет, пока подозрения подтвердятся, а сразу выбивает двери.

— К старости, должно быть, параноиком становлюсь, — сказал он Таше.

Собака смотрела на него своими большими, слегка ошалелыми глазами. Она лежала на куске картона между двумя газонокосилками «хонда», за которыми должны были прийти утром. Их надо было срочно ремонтировать. Хотя, конечно, он может потянуть время. Какое-то время Рон стоял, разбирая в уме моторчики, проверяя дроссельные заслонки. Нет, решил он, сейчас он слишком устал. И в любом случае теперь ему хотелось досмотреть все, что писали в газетах.

Рон закрыл жалюзи, включил свет и пошел к двери в подвал. Снизу не доносилось ни звука. Он представил себе спящую Рэчел, и его захлестнула волна нежности. Надо бы задержать в себе это чувство, пока оно не перешло в другое, оставить его в себе как есть — так спокойнее… Ему совсем не хотелось снова представлять, как она писает, — он боролся с этим наваждением с самого утра, когда девочка при нем пошла в туалет. Вместо этого он заставил себя вспомнить, как застенчиво она склонила головку, говоря, что не может играть в присутствии других людей. И как храбро она себя держала, когда он сказал ей, что видел по телевизору ее маму.

Разговор о ее матери зашел во время ужина. Он так и не понял, что заставило Нэнси изменить отношение к тому, чтобы он проводил какое-то время в подвале, но где-то после обеда она сказала, что, если он совсем не будет оставаться с Рэчел, это принесет больше вреда, чем пользы, и что девочка согласилась поужинать с ним внизу.

— Я сказала ей, что ты обиделся и потому ушел, — объяснила она. — Этого было достаточно, чтобы она сменила гнев на милость.

Рон чуть не расплакался. Это же надо — оказывается, Рэчел волновали его переживания! В пять часов он поднялся наверх и надел чистую рубашку. Полчаса спустя, когда Нэнси брала тарелки, чтобы накрыть на стол, он порылся в угловом шкафу и нашел мамины льняные салфетки.

— Надо, чтобы каждая ее трапеза превратилась для нее в событие, — сказал он, убирая с подноса бумажные салфетки, положенные Нэнси. — Чтобы она ждала ее с нетерпением.

— Хочешь, я надену платье? — спросила Нэнси.

— Платье? — Рон обернулся и бросил на нее странный взгляд. Несмотря на то что она поставила на поднос три прибора, он как-то не подумал, что она будет ужинать вместе с ними. На ней были те же джинсы и маечка, в которых она приехала к нему вечером в пятницу, но ее внешний вид вряд ли имел какое-то значение. Важно было, чтобы он произвел на девочку впечатление. — Нет, — сказал он. — Ты прекрасно выглядишь.

Рэчел села рядом с ним, с левой стороны. В начале ужина он ограничился лишь беглыми взглядами в ее сторону. Ему вполне хватало того, что девочка здесь, что он слышит, как она ест и дышит. Он был рад, что не участвует в застольной беседе, — она его мало интересовала. Нэнси что-то щебетала о вегетарианцах и о том, как она играет на банджо, Рэчел отвечала односложно, и Рон понял, что девочку смущает его присутствие. Поэтому его удивило, когда она поймала его взгляд и спросила:

— Вы ведь смотрите телевизор и читаете газеты, правда?

Он кивнул.

— Понятно, а что… — Она снова взялась за вилку. — Что там говорят о том, что со мной случилось?

Он вытер рот салфеткой.

— Что ты пропала, — ответил он, осторожно подбирая слова. — И полиция тебя разыскивает…

— Кому еще салатика подложить? — перебила его Нэнси. — Рон, хочешь?

Он сделал отрицательный жест. Вопрос девочки, в сущности, не составлял для него затруднения. Рэчел сворачивала в трубочку уголок салфетки.

— А фотографию мою они по телевизору показывали?

«А она тщеславна», — не без удовольствия отметил он.

— Да, конечно, много красивых фотографий.

— И маму мою показывали?

Нижняя губа у Рэчел стала подрагивать, и Рон испугался, что девочка заплачет. Он пораженно уставился на нее — кто бы мог подумать, что под внешним спокойствием могут бушевать такие страсти…

Вместо него ответила Нэнси.

— Да, ее несколько раз показывали, — жизнерадостно сообщила она. — Да, Рон? Она, кажется, с репортерами говорила?

Не без усилия он перевел взгляд на Нэнси:

— Только раз.

— Когда это было, не помнишь? — продолжала Нэнси с наигранной легкостью.

— В субботу.

— Дома у Рэчел?

— Рядом на лужайке.

— На лужайке перед домом.

— Да, точно.

Рон снова взглянул на Рэчел. Личико ее выглядело спокойным, глазки поблескивали. Она спросила, была ли мама расстроена.