Закопчённое небо - Костас Кодзяс

Павлакис терся о колени Бакаса, тянул его на волосы, за нос, теребил пуговицы на пиджаке. И когда Бакас, наклонившись, прижался щекой к личику ребенка, его взгляд упал на листок бумаги. Малыш не успел весь его смять, и наверху ясно различались крупные буквы: «ГРЕЧЕСКИЙ НАРО…»

Бакас осторожно взял из рук мальчика листовку и стал ее изучать. Свежая типографская краска пачкала пальцы. Листовка, конечно, была только что отпечатана. При этой мысли он вздрогнул. Вообще его нельзя было удивить подобными вещами, но то, что листовка была свежей, поразило его. Он точно увидел перед собой врага, ощутил на своем лице его горячее дыхание. Бакас вчетверо сложил бумажку и спрятал ее в карман пиджака.

— Нельзя, плутишка, не тяни меня за уши, — сказал он.

Васо, мать мальчика, выйдя на улицу, закричала:

— Павлакис! Павлакис!

Бакас взял малыша за руку и довел до ворот.

— Вот он, Васо. Господин нанес нам визит, — пошутил он.

Павлакис перебежал дорогу.

Глаза-бусинки Бакаса остановились на ограде и домике, увитом плющом.

Плющ — дикое растение. Бережно окутывая и закрывая собой этот домик, он издавна защищал его от бурь. Только обрубив топором его крепкие плети, можно было погубить его и разлучить с домом.

10

На другое утро весеннее солнышко пригревало так жарко, что Перакис впервые в этом году вышел на улицу без пальто. С час назад Каллиопа исчезла из дому, захватив узелок с чистым бельем. Через приоткрытую дверь спальни полковник видел, как она гладила это белье, торопясь куда-то.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как он выгнал Георгоса из дому, тяжелых месяцев, тянувшихся, как долгие годы. Полковника преследовали мысли о сыне, и ему становилось легче лишь в те немногие часы, когда сон притуплял все его чувства. «Как он живет? Где ночует? — думал он. — Какие опасности ему угрожают? Эту овцу, мою супругу, только одно и тревожит, есть ли у него во что переодеться, не похудел ли он. А на прочее ей наплевать…»

Перакис давно уже убедился, что Каллиопа видится с Георгосом. Когда она возвращалась домой после своих неожиданных отлучек, он всегда встречал ее в передней. Никогда ни о чем не спрашивал — дьявольское упрямство точно лишало его дара речи, — но, весь обратившись в слух, жадно ловил каждое ее слово.

— Знаешь, Аристидис, тут одна соседка встретила нашего мальчика…

— Гм! Да? — дрожащим голосом произносил он.

— У него все в порядке. Он кланялся нам…

Каллиопа растерянно замолкала, в замешательстве глядя на мужа. Ей хотелось подробно рассказать о сыне, но, скованная страхом, она не могла произнести больше ни слова. Никогда не ожидала она от своего Аристидиса такого жестокого поступка. Порой ею овладевали сомнения, знает ли она по-настоящему человека, с которым прожила столько лет вместе.

Полковник теперь уже не будил жену чуть свет и не обращал внимания на пыль, скапливающуюся на мебели. Как ни странно, он чувствовал себя виноватым перед женой. И когда они подолгу просиживали молча вдвоем, — она теперь почти не разговаривала с ним, — сознание собственной вины особенно сильно мучило его.

По вечерам они сидели, как обычно, в плетеных креслах у окна. В столовой. Каллиопа, конечно, всячески заботилась о муже, варила ему целебный отвар для желудка, в зимние холода закутывала пледом ноги, потому что во время войны печь в доме не топилась. Но если прежде она изводила его своей болтовней, то теперь молчала, точно воды в рот набрав.

Иной раз, когда он углублялся в чтение старой книги о Балканских войнах, Каллиопа внимательно изучала его лицо. Мягкие седые волосы, густые брови были у него такие же, как прежде, но взгляд стал задумчивым, непроницаемым, и лицо утратило прежнюю суровость, от него веяло теперь библейской мудростью и кротостью.

И вот однажды вечером — может быть, виновата была боль в коленях, становившаяся невыносимой при смене погоды, — Перакис почувствовал, что не в силах больше выносить молчание жены.

— Почему, Каллиопа, ты рта не раскрываешь? — раздался его робкий, жалобный голос, напоминавший стон раненого животного. — Можно подумать, что тебя донимает зубная боль. Почему ты молчишь? Войну мне объявила? Неужели тебе не жалко меня, несчастного?

Сначала Каллиопа, растерявшись, не знала, как ей вести себя.

— Ох, Аристидис! — наконец пролепетала она. — Чего ты добился своим упрямством? Дети несут в своей душе нечто такое, о чем мы даже не подозреваем. Они вступают в мир, непохожий на наш… Чего ты добился?

«Ах, Каллиопа, Каллиопа! Опять развязался твой язычок. Может, ты уговоришь сына вернуться домой?» — думал в то утро полковник, медленно шагая по краю мостовой.

Он сильно сгорбился за последний год. Казалось, его пригибает к земле тяжелая ноша, легшая ему на плечи.

Проходя мимо кофейни, он с завистью посмотрел на двух пожилых мужчин, которые пили кофе, сидя на солнышке. Потом он стал обходить магазины, чтобы закупить кое-какие продукты, но, как всегда, долго не мог ни на чем остановить свой выбор.

И вдруг он услышал выстрелы со стороны холма.

Прохожие останавливались на минуту, прислушиваясь. Видно, происходило что-то необычное. Лавочники стали опускать решетки на окна и двери. Люди растерянно ждали, что будет дальше. Стрельба не прекращалась.

Три военных грузовика, битком набитые греческими солдатами, состоявшими на службе у оккупантов, с головокружительной скоростью промчались по площади и скрылись за углом.

Вскоре показался еще один грузовик. На нем ехали стоя, прижавшись друг к другу, немецкие солдаты во френчах, держа наготове автоматы, они старались не шевелиться, хотя их основательно потряхивало в машине.

И этот грузовик несся в том же направлении. Немцы с ничего не выражающими лицами смотрели на прохожих, которые испуганно шарахались при их появлении и провожали их недоуменными взглядами. Но когда широкий проспект остался позади и грузовик въехал в предместье с его низкими домишками, стены которых были испещрены красными буквами лозунгов, в глазах у немцев отразилось беспокойство. Движение Сопротивления уже приняло широкий размах. И этот странный фронт борьбы с живописными улочками, тесными двориками, весенними цветами и красивыми девушками внушал ужас иностранному солдату, которого обрядили в военную форму и увезли за много тысяч километров от дома и веселых пивных.

Вот мальчик в одной рубашонке помахал палкой, и тотчас залаяла собака. Охваченный паникой баварский крестьянин выстрелил из автомата. Нет, его испугал не собачий лай, на родине он гладил собак, трепал их по шее, заливаясь веселым смехом. Просто нервы у него были теперь расшатаны. Паника заразительна. Тут же застрочили и другие автоматы. Немцам казалось, что они спасаются от невидимого врага, подстерегающего их повсюду.

Грузовики, не снижая скорости, завернули в переулок. Улицы опустели. Только весеннее солнце по-прежнему безмятежно пригревало склон холма.

Перакис спешил добраться до дому. Он уже понял, что где-то неподалеку идет настоящий бой.

Свернув на свою улицу, он увидел, что у калитки его ждет жена.

— Скорей, Аристидис! — как безумная закричала она.

Полковник помертвел.

— Что случилось? — испуганно пробормотал он.

— Мальчик… Он и еще несколько человек заперлись в доме. Они окружены, их убьют!

Каллиопа со слезами бросилась к мужу и прижалась к его груди.

— Спаси его! Спаси его!.. — умоляла она.

Полковник стоял молча. Он ждал, чтобы улеглась немного боль в сердце. Положив руку на грудь, он прислушивался к его вялым ударам.

— Я понесла белье в тот дом, где живет мальчик. «Посидите, подождите его, — говорит мне хозяйка. — В полдень он вернется». Мы слышали шум, но как я могла предположить, Аристидис… Потом прибежал сын хозяйки, и рассказал нам все… Беги скорей! Спаси его, Аристидис!.. — рыдая, твердила она.

— Ступай домой и запри дверь, — тихо сказал он. — Я пойду посмотрю, что там происходит.

11

Перакис твердым шагом шел по улице.

Кругом не было ни души. Он чувствовал полную растерянность и, сколько ни ломал голову, не мог найти способ помочь сыну. Но помимо отцовской любви, какое-то другое непонятное чувство влекло его к месту боя и заставляло, несмотря на непосильную боль, держаться прямо.

Теперь стрельба раздавалась совсем близко. Он видел, как перебегали солдаты, прятавшиеся за домами. У него то и дело перехватывало дыхание.

— Halt! — донесся окрик.

Приземистый солдат греческого батальона безопасности выскочил из двери какого-то дома и направил дуло автомата на полковника. На правой щеке у него был большой рубец от удара ножом.

— Куда прешь, чучело? — закричал он.

— Я полковник Перакис, хочу поговорить с вашим командиром, — с достоинством ответил полковник.