Закопчённое небо - Костас Кодзяс

— Собирайся, народ! Собирайся, народ! Не товар, чистый мед!

Этот парень со своими веселыми шутками и наглыми выходками просто свел ее с ума. Дело чуть не приняло скандальный оборот, потому что, Фани выходила в халате на улицу и часами шушукалась на углу со своим милым. По вечерам они часто кутили в тавернах, которые посещали спекулянты. Зеленщик прекрасно танцевал зеибекский танец. Он с необыкновенной легкостью высоко подпрыгивал и потом отбивал такт каблуками. Они возвращались домой пьяные, в обнимку, никого не стесняясь.

Когда зеленщик замечал издали невзрачную фигуру Бакаса, ему словно вожжа под хвост попадала. Он бросал на произвол судьбы покупателей и, схватившись руками за голову, орал изо всей мочи:

— Налетайте, люди, сегодня есть отличный старый хрен!

Проходивший мимо Бакас останавливался и смотрел на него.

— Что угодно господину? — спрашивал зеленщик.

— Мне ничего, ничего не надо, — испуганно отвечал тот и спешил скрыться.

А зеленщик потешался над ним как мог. Он шел за Бакасом до следующего угла и орал во всю глотку:

— Старый хрен, старый хрен!..

Ночью во время облавы в предместье немцы и служившие у них греки окружили целый квартал и стали сгонять народ на площадь.

Дула автоматов были направлены на полуодетых людей, дрожавших в темноте от страха. Мужчины, старики, женщины и дети заполнили всю площадь до самой церкви. Тут были целые семьи, словно в пасхальную ночь. Не хватало только свечей и бенгальских огней.

Возле кофейни остановилась военная машина. Из нее вылез сначала немецкий офицер, а потом солдаты. Окинув взглядом толпу, офицер отдал солдатам приказ, и те, рассыпавшись по площади, стали сгонять в одно место мужчин и строить их в три ряда.

Немецкий офицер крикнул шоферу:

— Выпустите его!

Брезент, натянутый сверху на грузовик, приподнялся, и оттуда вылез какой-то странный крошечный человечек. В ночной тьме его можно было принять за одно из тех чудовищ, что, согласно народным поверьям, населяют болота и дремучие леса.

При появлении этого человечка на площади воцарилась мертвая тишина.

Это был Бакас. Он шел медленно, вразвалку. Лицо его было закрыто черной маской.

Стоило ему надеть эту маску, как щеки у него краснели: грубая ткань раздражала кожу. И потом ему приходилось пудриться тальком, как после бритья. Кожа у него с самого детства была нежной, чувствительной.

Подойдя поближе к толпе, он почувствовал, что на него устремлены тысячи глаз. Даже греки, сотрудничавшие с немцами, смотрели с некоторым ужасом на это странное существо, шагавшее вместе с ними.

Бакас шел не спеша, поворачивая то туда, то сюда лицо в черной маске.

Его появление вызывало волнение среди людей, и это напоминало ему немного те времена, когда зрители на стадионе, затаив дыхание, ждали его меткого удара по мячу и, вскакивая с мест, кричали: «Гол, Бакас! Гол!»

Эти давно забытые картины внезапно оживали у него в памяти. «До чего странный народ», — думал он.

Скопление полуодетых людей, страх, витавший в воздухе, устремленные на него глаза, сверкавшие в темноте, как множество светлячков, — все это имело для Бакаса необыкновенную, притягательную силу…

Он сделал еще несколько шагов.

Теперь от толпы его отделяло не более полуметра. Он чувствовал на своем лице, закрытом черной маской, прерывистое, тяжелое дыхание людей, выстроенных на площади. И щеки его постепенно краснели…

Стоявший перед ним мужчина, небритый, заросший, прямо-таки умирал от страха… Он через силу улыбнулся. Но те, кому предназначаются эти жалкие улыбки, никогда не видят их, не слышат молящих голосов…

Стоило Бакасу протянуть руку, указать на кого-нибудь пальцем, как солдаты хватали этого человека и отводили его в сторону. Конечно, Бакас старался отобрать тех, кто был причастен к движению Сопротивления, ориентируясь на поступавшие доносы. Но он никогда не проверял эти доносы, да с него и не спрашивали за ошибки.

Именно это внушало ему сознание странной власти над людьми.

Иногда он останавливался перед каким-нибудь человеком просто, чтобы помучить его. Глазки-бусинки Бакаса поблескивали в разрезах маски. Он молча наблюдал за своей жертвой, смотрел, как крупные капли пота выступали на испуганном лице, по которому пробегала судорога, прислушивался к замирающему дыханию несчастного. Его рука вместо того, чтобы даровать помилование, теребила пуговицу на пиджаке — так котенок играет с клубком ниток, катая его вокруг ножки стула.

Сейчас Бакас задержался возле худощавого рабочего в грязной расстегнутой рубахе, открывавшей его грудь, заросшую до самой шеи густыми волосами.

Не шевелясь, Бакас смотрел на него.

Он ясно видел, как на взмокшем от пота лице рабочего отражается душевная борьба, происходившая в нем, а взгляд выражает мольбу. Его расширившиеся зрачки искали в разрезах зловещей маски глаза-бусинки, пронзавшие насквозь. Глаза-бусинки — единственное, что выдавало в этом чудовище человека, с чем можно было войти в контакт. Несколько секунд Бакас ощущал наслаждение от этого взгляда, точно ласкавшего его. Потом лицо рабочего вспыхнуло ненавистью, а волосатая грудь заходила ходуном.

Немецкий офицер, младший лейтенант Ганс, наблюдал эту сцену. Он был совсем молод и не так давно в школе с восторгом заучивал наизусть стихи Гете. Но потом он предпочел пойти совсем по иному пути, заняться «чистой» наукой. В лаборатории у него была очень однообразная работа: все время те же самые химические анализы, определение удельного веса и содержания того или иного вещества в неорганических и органических соединениях и так далее. Он узнал, что цена человека, его органических веществ — два с половиной пфеннига. Так приблизительно определил он ее, если только не ошибся в расчетах. Все прочее — это красивые слова, а младший лейтенант Ганс в последнее время презирал их, особенно с тех пор, как была удостоена премии его небольшая статья под названием «Гипертрофическое ядро кровяных шариков у представителей германской расы». Вообще он всегда необыкновенно усердно выполнял свой долг. После окончания войны он собирался, конечно, вернуться в свою научную лабораторию. Подумывал даже о том, чтобы жениться, обзавестись семьей…

Костлявые пальцы Бакаса перестали вертеть пуговицу на пиджаке. Он дернулся, как паяц, и указал рукой на намеченную жертву.

Все давно ему опостылело.

Но тут в толпе раздался душераздирающий женский крик. И сразу зашумело, загудело в ночи людское море. Солдаты обрушились на женщин и детей, стали бить их прикладами. Били до тех пор, пока ропот не прекратился.

Младший лейтенант Ганс медленно шел по площади следом за Бакасом. Надо выбрать еще одного человека, и будет тридцать, как значится в приказе. Почему тридцать, а не десять или сто? Но ведь и в своей научной работе Ганс всегда придерживался указаний, которые давали книги: он наливал в пробирки определенную дозу какого-нибудь раствора, ни больше ни меньше. И никогда не ломал себе голову над лишними вопросами. Вот, например, сегодня он знал, что тридцать — это ежедневная доза, необходимая для истребления людей в этом огромном городе.

Вдруг в третьем ряду с края глазки-бусинки увидели зеленщика. Он стоял, засунув руку за пояс и устало опустив одно плечо. Можно было подумать, что он сейчас примется кричать: «Налетайте, люди, есть старый хрен… Налетайте, люди!»

Взгляд Бакаса задержался на франтоватых бачках и проборе зеленщика. И он указал пальцем на этого человека.

У того вырвался испуганный крик:

— Я зеленщик, мирный человек, вы же меня знаете!..

Но его схватили и поволокли прочь вместе с другими жертвами. Долго еще доносился его крик:

— Я Сотирис, мирный человек… Заступитесь за меня, люди…

Тридцать мужчин поставили к стенке и расстреляли из автоматов.

Бакас повернулся лицом к солнцу. Щеки его были чисто выбриты и припудрены тальком.

Фани завела патефон и стала одеваться.

Да, по правде говоря, это была презабавная история. И не потому, что на месте молодого зеленщика стоял теперь старичок в трауре, который никогда не расхваливал свой товар, нет, не поэтому. А потому что через два дня безбожница Фани связалась с другим красавчиком, заигрывавшим с ней еще с прошлого года.

— Просто смех берет, смех берет, — тихо пробормотал Бакас.

В это время в дверях дома на другой стороне переулка показался Павлакис, вооруженный погнутой вилкой. Он перебежал дорогу и нырнул во двор, где сидел Бакас.

— Эй, шалунишка! Улизнул от матери?

Малыш подошел к Бакасу и потянул его за штанину.

— Что это у тебя? — с улыбкой спросил Бакас.

— Ви-и-ка…

Бакас погрозил ему пальцем, тем самым, которым указывал недавно на выбранные им жертвы, и засмеялся.