Сила и слава - Грэм Грин

– Помню я эти общества.

– С детских лет?

– У меня хватило ума понять…

– Что?

– …все ваши надувательства. – Он вышел из себя и схватился за револьвер, будто решив, что лучше уничтожить эту гадину сейчас, не сходя с места, навсегда. – Какое ханжество, какое притворство! Продай все и раздай бедным – этому вы учили? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, говорит, что вот та семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то сякой-то или еще какой-нибудь говорит, что, если они голодают, поделом им, социалистам, а священник – ты – примечает, кто исполнил свой долг на пасху и внес пасхальные пожертвования. – Его голос перешел в крик; в хижину заглянул испуганный полицейский и тут же исчез в потоках дождя. – Церковь бедная, священник бедный, значит, продай все и отдай Церкви.

Священник сказал:

– Как вы правы! – И тут же добавил: – Правы и, конечно, неправы.

– Как же так? – яростно спросил лейтенант. – Я прав? Ты даже не потрудишься защитить свою…

– Когда вы дали мне денег в тюрьме, я сразу почувствовал: вы хороший человек.

Лейтенант сказал:

– Я слушаю твои разглагольствования только потому, что тебе не на что надеяться. Не на что тебе надеяться. Что бы ты ни говорил, это ничему не поможет.

– Да.

Он не хотел раздражать полицейского офицера, но за последние восемь лет ему почти ни с кем не приходилось говорить, кроме крестьян да индейцев. И что-то в его тоне приводило лейтенанта в ярость. Он сказал:

– Ты опасен. Вот почему мы таких уничтожаем. Лично против тебя я ничего не имею.

– Конечно нет. Вы против Бога. Таких, как я, вы каждый день сажаете в тюрьму… а потом даете им деньги.

– Нет, с вымыслами я не воюю.

– А со мной разве стоит воевать? Вы сами сказали – лгун, пьяница. Вот тот человек больше заслужил вашу пулю.

– Дело не в тебе, а в твоих идеях. – Лейтенант слегка вспотел в душном, парном воздухе. Он сказал: – Вы народ хитрый. Вспомни лучше, что ты сделал в Мексике для нас? Запретил ли хоть раз помещику избивать пеонов? Да, знаю, знаю, в исповедальне, может, и увещевал его, но твой долг тотчас же забыть об этом. Выходишь из церкви и садишься с ним за обеденный стол, и твой долг обязывает тебя не знать, что он убил крестьянина. И с этим покончено. Он оставил свои грехи в исповедальне.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал священник. Он сидел на ящике, сложив руки на коленях и опустив голову; как он ни старался, ему трудно было сосредоточиться на том, что говорил лейтенант. Он думал: до столицы сорок восемь часов. Сегодня воскресенье. В среду я, может, буду уже мертв. Он чувствовал себя предателем, потому что страшился боли от пуль больше того, что ждет его дальше.

– У нас тоже есть идеи, – говорил лейтенант. – Довольно платить за молитвы, довольно давать деньги на строительство зданий, где возносят молитвы. Вместо этого мы обеспечим людей пропитанием, научим их читать, дадим им книги. Мы позаботимся о том, чтобы они не страдали.

– А если они хотят страдать?

– Человек, может, захочет изнасиловать женщину. Что ж, пусть насилует, раз ему хочется? Страдать нельзя.

– А вы страдаете непрестанно, – отметил священник, глядя на угрюмое индейское лицо за огоньком свечи. Он сказал: – Мысль, конечно, прекрасная. Хефе тоже так считает?

– Дурные люди есть и среди нас.

– А что будет потом? Потом, когда все насытятся и будут читать правильные книги – те, что вы разрешите им читать?

– Ничего. Смерть – непреложный факт. Мы не пытаемся изменить факты.

– У нас с вами много общего, – сказал священник, машинально раскладывая карты. – Мы тоже верим фактам и не пытаемся изменить их. А они таковы: все в мире несчастливы, независимо от того, богат человек или беден, разве только он святой, а святых не так уж много. Стоит ли бояться ничтожной боли? У вас и у меня есть одно общее убеждение – через сто лет нас не будет в живых. – Он хотел стасовать, но согнул карты – руки его не слушались.

– А ты все-таки побаиваешься ничтожной боли, – ядовито сказал лейтенант, глядя на его пальцы.

– Но ведь я не святой, – сказал священник. – И даже храбростью не отличаюсь. – Он тревожно поднял голову: тучи уходили, свечка была уже не нужна. Скоро небо совсем расчистится и можно будет начинать долгий путь назад. Ему хотелось говорить и говорить, чтобы хоть на несколько минут оттянуть отъезд. Он сказал: – Есть между нами еще одно различие. Стремиться к вашей цели должны только хорошие люди. В вашей партии они будут не всегда. Вот и вернутся голодная жизнь, побои и корыстолюбие. А то, что я трус и прочее, – это не так уж важно. Все равно я могу причащать и отпускать грехи. Это останется за нами, даже если все священники будут такие, как я.

– Вот еще чего я не могу понять, – сказал лейтенант. – Почему ты – именно ты – остался, когда другие бежали?

– Не все бежали, – сказал священник.

– Но почему ты-то остался?

– Однажды, – сказал священник, – я сам задал себе такой вопрос. Дело в том, что не сразу встает перед человеком выбор между двумя путями – вот этот хорош, а этот плох, – поэтому легко запутаться. В первый год мне как-то не верилось, что надо бежать. Ведь церкви сжигали и раньше. Сами знаете, сколько раз это бывало. И я подумал: останусь, ну, скажем, еще на месяц, посмотрю, может, все образуется. Потом… вы и не представляете себе, как быстро летит время! – Стало совсем светло, дождь кончился; жизнь идет своим чередом. Полицейский прошел мимо двери и с любопытством заглянул в хижину. – Знаете, до меня внезапно дошло, что на много миль вокруг нет больше ни одного священника. Закон о вступлении в брак доконал их. Они бежали – и правильно сделали. Был у нас один священник, который всегда осуждал меня. Я, знаете ли, болтун, вечно трепал языком. Он говорил – и правильно говорил, – что я бесхарактерный. Он бежал. Может быть, это смешно, но я почувствовал себя как когда-то в школе. У нас там был великовозрастный задира, который долгие годы наводил на меня страх, в конце концов его выгнали. И мне уже не надо было считаться с чьим-то мнением. Прихожане – те ничего. Прихожане меня любили. – Он улыбнулся, покосившись на скорчившегося янки.

– Ну, дальше? – хмуро сказал лейтенант.

– Так вы, пожалуй, все обо мне узнаете, – с нервным смешком сказал священник, – к тому времени, как я… сяду в тюрьму.

– И хорошо. Надо знать своих врагов.

– Тот священник был прав. Как только он скрылся, я совсем сдал. Так и пошло – одно за другим. Я стал пренебрегать своими обязанностями. Стал пить. Мне, наверно, тоже надо было бежать, потому что мною овладела гордыня, а не любовь к Богу. – Он, сгорбившись, сидел на ящике – маленький, щуплый, в поношенной одежде мистера Лера. Он сказал: – Гордыня свергла ангелов с небес. Хуже гордыни ничего нет. Мне думалось: вот какой я молодец – остался, когда все другие бежали. А потом я решил, что такому храбрецу можно жить по своим законам. И перестал поститься, перестал служить мессы. Уже забывал читать молитвы. И вот однажды, пьяный, томясь одиночеством… ну, знаете, как это бывает, я зачал ребенка. Всему виной моя гордыня. Я возгордился, потому что не убежал. Проку от меня было мало, но я не убежал. Да, проку было не очень много. До того дошло, что в месяц и сотни причастников не набиралось. Если бы я уехал, я причастил бы в десять раз больше. Вот как человек может ошибаться – думаешь, что если тебе трудно, если грозит опасность… – Он слабо взмахнул руками.

– Ну что ж, мучеником ты станешь, будь спокоен, – злобно сказал лейтенант.

– Нет, мученики не такие. Они не думают: надо выпить побольше бренди, тогда будет не так страшно.

Лейтенант резко сказал полицейскому, появившемуся в дверях:

– Что тебе? Что ты здесь торчишь?

– Гроза прошла, лейтенант. Люди спрашивают, когда мы двинемся.

– Сейчас. Немедленно.

Он встал и сунул револьвер в кобуру. Он сказал:

– Подай лошадь арестованному. И выройте могилу этому янки. Живо!

Священник положил карты в карман и тоже поднялся. Он сказал:

– Вы так терпеливо меня слушали…

– Чужие идеи, – сказал лейтенант, – мне не страшны.

От земли, политой дождем, поднимались испарения; туман доходил им почти до колен; лошади стояли готовые в путь. Священник сел в седло, но не успели они двинуться, как сзади послышался голос – все тот же, знакомый, сердито ноющий:

– Отец!

Это был метис.

– А-а! – сказал священник. – Опять ты?

– Я знаю ваши мысли, – сказал метис. – Нет в вас милосердия, отец. Вы с самого начала думали, что я предатель.

– Уходи, – резко сказал лейтенант. – Ты свое дело сделал.

– Можно мне поговорить с ним, лейтенант? – спросил священник.

– Вы хороший человек, – поспешил сказать метис, – но о людях думаете плохо. Мне нужно ваше благословение, только и всего.

– Ведь благословения не продашь. Зачем оно тебе? – сказал священник.

– Затем, что мы с вами больше не увидимся. А я не хочу, чтобы вы уехали, дурно думая обо мне.