Сила и слава - Грэм Грин

– Отец.

– Да? – Священник нетерпеливо вздохнул, наклоняясь еще ближе. У него мелькнула надежда, что американец наконец-то внял ему и выдавит из себя жалкую ниточку скорби.

– Возьмите мой револьвер, отец. Понимаете? Вот тут у меня под боком.

– Не надо мне револьвера.

– Нет, надо. – Американец сдвинул одну руку с живота и медленно повел ею к плечу. Это стоило ему неимоверных усилий: зрелище было невыносимым. Священник строго сказал:

– Лежи спокойно. Револьвера там нет. – Он увидел пустую кобуру у американца под мышкой. Это было первое бесспорное доказательство того, что кроме них и метиса здесь есть кто-то еще.

– Скоты, – сказал американец, и его рука устало замерла там, куда она дотянулась, – на сердце. Он был похож на статую женщины в стыдливой позе: одна рука на груди, вторая – на животе. В хижине было очень душно; над ней стоял мрачный свет надвигающейся грозы.

– Слушайте, отец… – Потеряв всякую надежду, священник сидел у ложа американца; теперь уже ничто не обратит этот неистовый мозг к покою и миру. Может быть, раньше, несколько часов назад, когда он писал эту записку… но порыв пришел и ушел. Теперь он шептал про какой-то нож. Среди преступников существует поверье, будто в глазах мертвеца отражается последнее, что они видели; по христианскому верованию, то же происходит и в душе – в последнюю минуту она запечатлевает отпущение грехов и мир, идущий вслед за жизнью, полной самых гнусных преступлений. А случается, что набожный человек умирает скоропостижно в борделе без покаяния и его якобы чистое житие так и уходит в вечность с пятном греха. Ему приходилось слышать, что раскаяние на смертном одре – выдумка: выходит, будто можно мгновенно искоренить в себе привычку к греху. Не верят, что праведная жизнь может кончиться плохо, а порочная – хорошо. Он решил сделать еще одну отчаянную попытку и сказал:

– Ты же верил когда-то. Постарайся понять – это твоя последняя возможность. В последнюю минуту. Как у разбойника [в Евангелии от Луки (23, 39-43) повествуется о разбойниках, казненных вместе с Христом; один из них перед смертью раскаялся и получил прощение: "И сказал ему Иисус: «истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю»]. Ты убивал людей… может, даже младенцев, – добавил он, вспомнив маленький темный комок у подножия креста. – Но не это главное. Это касается только земной жизни – каких-нибудь несколько лет, и ей конец. Оставь все здесь, в хижине, и уходи навеки… – Мелькнула смутная мысль, что ему самому эта жизнь недоступна, и он опечалился, затосковал… Мир, слава, любовь – это не для него.

– Отец, – настойчиво прошептал голос. – Оставьте меня. Подумайте о себе. Возьмите мой нож. – Усталая рука снова отправилась в путь – на этот раз к бедру. Колени согнулись в попытке повернуть тело на бок, но оно обмякло, силы покинули его, дух отлетел, все кончилось.

Священник стал наспех читать условное отпущение – а вдруг в последнюю секунду, на рубеже между жизнью и смертью, душа раскаялась? Хотя скорее всего и отлетела она, все еще отыскивая нож, чтобы нанести удар чужой рукой. Он молился:

– Боже милостивый, ведь он думал обо мне, ведь это ради меня… – Но в словах молитвы не было веры. В лучшем случае один преступник пытался помочь другому. И, как ни посмотреть на это, ни тот, ни другой ничего хорошего не заслужили.

3

Чей-то голос проговорил:

– Ну что, кончил?

Священник встал и в испуге сделал утвердительный жест. Он узнал полицейского офицера, который дал ему денег в тюрьме, – его темная щеголеватая фигура появилась в дверном проеме, поблескивая крагами на грозовом свету. Он держал одну руку на кобуре и, взглянув на мертвого бандита, сердито нахмурил брови.

– Не ждал меня? – сказал он.

– Нет, как же, – сказал священник. – Ждал. Я должен поблагодарить вас…

– Поблагодарить? За что?

– За то, что вы дали мне побыть с ним наедине.

– Я не варвар, – сказал офицер. – А теперь будь любезен выйти отсюда. И не пытайся убежать. Это бесполезно, сам видишь, – добавил он, когда священник вышел за порог и увидел с десяток вооруженных полицейских, окруживших хижину.

– Хватит с меня бегать, – сказал он. Метиса и след простыл; в небе клубились грозовые тучи; под их навесом горы были как пестрые игрушки. Он вздохнул с нервным смешком: – Какого труда мне стоило перебраться через эти горы, и вот…

– Я никак не думал, что ты вернешься.

– Да ведь знаете, лейтенант, чувство долга есть даже и у труса. – Прохладный, свежий ветер, который поднимается иногда перед грозой, коснулся его щек. Он сказал с плохо разыгранной непринужденностью: – Сейчас меня и расстреляют?

Лейтенант резко повторил:

– Я не варвар. Тебя будут судить… по всем правилам.

– За что?

– За измену.

– Значит, надо проделать весь обратный путь?

– Да. Если не попытаешься бежать. – Он держал руку на кобуре, чтобы священник и шагу не сделал. Он сказал: – Честное слово, я где-то тебя…

– Ну, как же, – сказал священник. – Мы два раза встречались. Когда брали заложника в нашей деревне, вы еще спросили мою дочь: «Кто это?» Она ответила: «Отец», и меня отпустили. – Горный кряж вдруг исчез из виду, будто им плеснули водой в лицо.

– Скорее, – крикнул лейтенант. – Сюда, в хижину. – И приказал одному из полицейских: – Принеси какие-нибудь ящики, чтоб было на что сесть.

Спасаясь от обрушившегося на них ливня, они вдвоем вошли к мертвецу. Солдат, весь промокший, внес в хижину два упаковочных ящика.

– Свечку, – сказал лейтенант. Он сел и вынул револьвер из кобуры. Он сказал: – Садись вон туда, подальше от двери, чтобы мне было видно тебя. – Солдат зажег свечу и, накапав воску на утоптанный земляной пол, приладил ее там, и священник сел на ящик рядом с американцем. Пытаясь достать нож, американец изогнулся и теперь лежал так, будто хотел дотянуться до своего собеседника и сказать ему что-то по секрету. Они были одного поля ягоды: оба грязные, небритые; лейтенант будто принадлежал совсем к иной породе. Он презрительно проговорил: – Так у тебя есть ребенок?

– Да, – сказал священник.

– У тебя – у священника?

– Вы не думайте, что все мы такие. – Он посмотрел на блестящие пуговицы, в которых отражался огонек свечи. Он сказал: – Есть хорошие священники, есть плохие. И я плохой.

– Тогда, может, мы окажем услугу твоей Церкви…

– Да.

Лейтенант быстро взглянул на него, точно заподозрив в этом ответе насмешку. Он сказал:

– Ты говорил, два раза. Будто я видел тебя дважды.

– Да, я сидел в тюрьме. И вы дали мне денег.

– Помню. – Он воскликнул с яростью: – Какое чудовищное издевательство! Держать тебя в руках и выпустить! Да пока мы гоняемся за тобой, у нас погибло двое солдат. Они были бы живы по сей день… – Свеча зашипела под каплями, падающими сквозь крышу. – Этот американец не стоил нам жизней двух солдат. Он ничего особенно плохого не сделал.

Дождь лил и лил. Они сидели молча. И вдруг лейтенант сказал:

– Вынь руку из кармана.

– Я ищу карты. Это поможет нам провести время.

– Я в карты не играю, – отрезал лейтенант.

– Нет, нет. Не играть. Просто мне хочется показать вам два-три фокуса.

– Показывай. Раз хочется.

Мистер Лер подарил ему свою старую колоду. Священник сказал:

– Вот видите – три карты. Туз, король и валет. Теперь, – он разложил их на полу веером, – угадайте, какая из них туз.

– Вот эта, конечно, – ворчливо, не выказывая никакого интереса, ответил лейтенант.

– Ошибаетесь, – сказал священник, открыв карту. – Это валет.

Лейтенант презрительно проговорил:

– Шулерские фокусы или детские.

– А вот еще один, – сказал священник. – Называется «Улетай, валет». Я делю карты на три кучки – вот так. Беру валета червей и кладу его в среднюю кучку – вот так. Теперь я стучу по всем трем. – Он просветлел лицом: давно у него не было карт в руках. Он забыл и грозу, и мертвеца, и упрямое, враждебное лицо человека, сидевшего напротив. – Говорю: «Улетай, валет!» – Он снял половину левой кучки и показал валета. – И вот вам, пожалуйста.

– В колоде два валета, только и всего.

– А вы проверьте.

Лейтенант нехотя наклонился и проверил среднюю кучку. Он сказал:

– Индейцам ты, наверно, говоришь, что это чудо Господне.

– Зачем же? – Священник усмехнулся. – Индеец меня и научил этому фокусу. Он был самый богатый человек в поселке. И неудивительно – такой ловкач. Нет, я показывал эти фокусы на всех приходских увеселениях, которые мы устраивали для членов церковных обществ.

По лицу лейтенанта пробежала гримаса физического отвращения. Он сказал:

– Помню я эти общества.

– С детских лет?

– У меня хватило ума понять…

– Что?

– …все ваши надувательства. – Он вышел из себя и схватился за револьвер, будто решив, что лучше уничтожить эту гадину сейчас, не сходя с места, навсегда. – Какое ханжество, какое притворство! Продай все и раздай бедным – этому вы учили? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, говорит, что вот та семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то сякой-то или еще какой-нибудь говорит, что, если они голодают, поделом им, социалистам, а священник – ты – примечает, кто исполнил свой долг на пасху и внес пасхальные пожертвования. – Его голос перешел в крик; в хижину заглянул испуганный полицейский и тут же исчез в потоках дождя. – Церковь бедная, священник бедный, значит, продай все и отдай Церкви.