Мандарины - Симона Бовуар

— Если этот митинг должен стать враждебным коммунистической партии, я считаю его губительным.

— Губительно будет, если он не разоблачит тиранию компартии, — сказал Савьер. — Именно из-за этой трусости левые силы начинают ослабевать.

— Я не считаю себя трусом, — возразил Ленуар. — Но я хочу иметь право петь вместе с моими товарищами в ту ночь, когда они устроят праздничный салют.

— А может, хватит, ведь по сути у нас нет разногласий, весь вопрос в тактике, — вмешался Самазелль.

Как только он брал слово, все умолкали, рядом с его голосом места для другого не оставалось: он был звучным и благостным, и, когда его раскаты клокотали в горле у Самазелля, казалось, будто тот пьет красное вино. Самазелль объяснил, что митинг является провозглашением независимости от компартии и потому содержание речей должно быть нейтральным и даже дружелюбным. Он говорил так искусно, что Савьер подумал, будто речь идет об уловке, призванной обеспечить разрыв с коммунистами, свалив при этом вину на них, в то время как Ленуар решил, будто союз с ними собираются поддерживать любой ценой.

«Но чему служит эта ловкость? — спрашивал себя Анри. — Скрывать наши разногласия — не означает преодолевать их». Пока Дюбрей с легкостью проводил свои решения. «Но если ситуация обострится, если коммунисты станут нападать на нас, какова будет реакция каждого?» Ленуара неодолимо привлекали коммунисты; лишь литературные пристрастия и дружеские чувства к Дюбрею удерживали его от вступления в их ряды. Савьер же, напротив, с трудом сдерживал свои обиды бывшего активиста-социалиста. Что думает Самазелль, Анри в точности не знал, но смутно опасался его. Это был законченный тип политикана. Из-за своего крупного телосложения и хриплой теплоты голоса он казался человеком, крепко стоящим на земле, представлялось, будто он сильно любит людей и многие вещи; на деле же это служило лишь подпиткой его горячей жизненной энергии: он упивался ею одною. Как он любил говорить! И не важно для кого! Ему чрезвычайно шло ужинать в городе. Если человек придает большее значение звучанию своего голоса, чем смыслу собственных слов, где его искренность? Брюно и Морен были искренни, но колебались; как раз те самые интеллектуалы, о которых говорил Лашом: они хотят ощущать себя деятельными, не жертвуя своим индивидуализмом. «Вроде меня, — подумал Анри, — вроде Дюбрея. До тех пор, пока можно идти вместе с коммунистами, не вступая в их ряды, все в порядке; но если когда-нибудь они решат отлучить нас, это создаст дьявольскую проблему». Анри поднял глаза на голубое небо. Бесполезно стремиться разрешить эту проблему сегодня, пока нельзя даже ставить ее конкретно: все точки зрения изменятся, если изменится поведение компартии. Ясно было одно: не следовало позволять запугивать себя; с этим соглашались все, и споры были пустыми. «Есть люди, которые сейчас ловят на удочку рыбу», — подумалось Анри. Он не любил рыбалку, зато рыбаки любили ее, им здорово повезло.

Когда наконец комитет единодушно высказался в пользу митинга, Самазелль подошел к Анри.

— Необходимо, чтобы митинг прошел успешно! — сказал он. В голосе его звучал смутный упрек.

— Да, — согласился Анри.

— Для этого надо, чтобы темп пополнения движения новыми членами значительно ускорился.

— Желательно, чтобы так оно и было.

— Вы понимаете, что, если бы у нас была газета, мы обеспечили бы себе гораздо большее влияние.

— Знаю, — сказал Анри.

Он с хмурым видом разглядывал солидное лицо с широкой улыбкой. «Если я соглашусь, то буду иметь дело с ним, по крайней мере, не меньше, чем с Дюбреем», — подумал он. Самазелля отличала неутомимая активность.

— Хотелось бы поскорее узнать ваш ответ, — сказал Самазелль.

— Я предупредил Дюбрея, что мне понадобится несколько дней для размышлений.

— Да, несколько дней назад, — заметил Самазелль.

«Он мне решительно не нравится, — повторил про себя Анри. И с осуждением подумал: — Вот она, реакция индивидуалиста!» Союзник — это не обязательно друг. «Впрочем, что такое друг?» — задался он вопросом, пожимая руку Дюбрею. Друзья: до какого предела? Какою ценой? Если я не уступлю, что станется с этой дружбой?

— Вы не забудете, что в «Вижиланс» вас дожидаются рукописи? — спросил Дюбрей.

— Я сейчас же заеду туда, — сказал Анри.

Он готов был бы проявить больший интерес к этому журналу, ему нравилось помогать Дюбрею в подборе текстов, но мешал все тот же рефрен: потребовалось бы время для тщательного прочтения рукописей, для ответа авторам, для беседы с ними. Об этом и речи быть не может; приходилось ограничиваться торопливым просмотром безыменных сочинений. «Я все делаю кое-как», — подумал Анри, садясь за руль маленькой черной машины. Этот великолепный день он тоже прожил кое-как. Изо дня в день одно и то же, в конце концов и жизнь пройдет кое-как.

— Ты пришел за своей почтой? — спросила Надин. С важным видом она протянула ему толстый желтый конверт; свою роль секретарши она принимала всерьез. — А вот газетные вырезки, если хочешь взглянуть на них.

— В другой раз, — сказал Анри. Он с сочувствием просмотрел связки бумаг, сложенные на столе; черные, красные, зеленые тетради, плохо перевязанные пачки листков, книги записей: сколько рукописей, и каждая для автора — единственная...

— Дай мне список того, что ты уносишь, — попросила Надин, углубляясь в свои карточки.

— Я беру вот этот пакет, — сказал Анри. — И еще вот эту штуковину; пожалуй, это неплохо, — добавил он, показывая роман, первая страница которого ему понравилась.

— Книга малыша Пельвея? На вид этот рыжий очень мил, но что он может написать в таком возрасте? Ему не больше двадцати двух лет. — Она властно положила на тетрадь руку: — Оставь роман мне. Я отдам его тебе сегодня вечером.

— Я вовсе не уверен, что это хорошо...

— Мне хочется взглянуть, — сказала Надин. Единственной ее страстью была ненасытная любознательность. — Увидимся сегодня вечером? — добавила она недоверчивым тоном.

— Договорились. В десять часов в бистро на углу.

— А раньше не придешь к Маркони? Там празднуют падение Берлина, соберутся все ребята.

— У меня нет времени.

— Говорят, у Маркони есть самые последние пластинки; мне-то наплевать, но ты уверяешь, будто любишь джаз.

— Я люблю джаз, но у меня дела.

— Ты не можешь найти ни минуты между пятью и десятью часами?

— Нет. В семь часов я иду к Турнелю, который наконец назначил мне встречу. Надин пожала плечами:

— Он посмеется тебе в лицо!

— Не сомневаюсь. Но я хочу иметь возможность написать бедному даш Виернашу, что говорил с ним лично.

Надин молча закончила составлять список.

— Ладно, тогда до вечера, — сказала она, подняв голову. Анри улыбнулся ей:

— До вечера.

Он встретится с ней в десять часов; около одиннадцати они вместе поднимутся в маленький отель напротив газеты: это она настояла, чтобы снова переспать с ним; утешительно было думать, что бесплодный день откроет через несколько часов дорогу теплой и розовой ночи. Анри снова сел в машину и поехал в редакцию. До ночи было еще далеко, а вторая половина невеселого дня близилась к концу. Послушать новый джаз, выпить с товарищами, улыбаться женщинам, да, ему бы этого очень хотелось, но каждая минута была на счету: в редакции уже находились люди, считавшие его минуты. Ему бы хотелось остановить машину на набережной и, облокотившись на парапет, смотреть на освещенную солнцем воду; либо катить по направлению к несмело окружавшим Париж полям, ему хотелось бы приобщиться ко множеству всяких вещей. Но нет. И в этом году старые парижские камни зазеленеют без него. «Никаких остановок: не существует ничего, кроме будущего, а оно отодвигается до бесконечности. И это называется действовать!» Дискуссии, конференции: ни один час не был прожит ради него самого. Сейчас Анри предстоит писать передовицу, встречаться с Турнелем, у него едва хватит времени закончить до десяти часов статью и спуститься в бистро. Он остановил машину перед зданием газеты; счастье еще, что они получили этот автомобиль, без него Анри ни за что не успел бы справиться со всеми своими делами. Он открыл дверцу, и его взгляд скользнул по щитку приборов. 2327. Анри с удивлением еще раз посмотрел на цифру. Он был уверен, что вчера вечером счетчик показывал 2102. Ключ от гаража имелся только у четверых: Ламбер находился в Германии, Люк провел все утро в редакции, зачем понадобилось Венсану проехать 225 километров между полуночью и полуднем? Он не из тех, кто любит прокатиться со шлюхой, у него было исключительное пристрастие к борделям. К тому же где он мог найти бензин? И потом, он бы предупредил, они всегда предупреждали друг друга. Анри поднялся по лестнице и на пороге своего кабинета остановился. Эта история с километражем заинтриговала его. Он вошел в редакционное помещение и положил руку на плечо Венсана: