Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Дело в том, что обольстительница Кара-Кёз вместе со своей рабыней Зеркальцем в нарушение всех правил находилась во время битвы рядом с Исмаилом, на холме, откуда открывалась панорама боя. Она стояла возле шахского шатра. Ветер трепал ее одежды, и солдаты, глазея на ее лицо и груди, начисто забывали о воинских подвигах.

«Надо было совсем спятить, чтобы позволить тебе находиться здесь», — сказал Аргалья, когда на исходе дня, весь в крови, опустошенный, поднялся на холм, где стояли, всеми покинутые, обе женщины. «Да, — бесстрастно отозвалась Кара-Кёз. — Да, это я свела его с ума».

Ее чары не возымели действия, когда речь зашла о военной стратегии — Исмаил не прислушался к ее советам. «Взгляни, — кричала она, — турки все еще заняты организацией обороны! Атакуй же их сейчас, когда они еще не готовы! Смотри — у них линия из пятисот пушек, а за ней — двенадцать тысяч мушкетеров! Если пойдете в лобовую атаку, от вас ничего не останется! И почему у твоих солдат нет ружей?! Ты же знаешь, какая это подмога! Где они?!»

Шахский племянник Дурмиш-хан ответил ей, что нападать, когда противник еще не подготовился, бесчестно, что атака с тыла — вещь неслыханная и что ружье — оружие, недостойное мужчины. «Его используют лишь трусы, — у кого недостает смелости приблизиться к врагу. Невзирая на ружья, мы навяжем им рукопашный бой, и победит мужество, а не какие-то там аркебузы и мушкеты!» — заключил свою отповедь Дурмиш. Не зная, плакать или смеяться, она повернулась к Исмаилу: «Скажи ему, что он полный дурак!» — воскликнула Черноглазка, на что шах персидский ответствовал: «Я не разбойник с большой дороги, чтобы нападать из-за угла. На всё воля Аллаха».

После этого она отказалась наблюдать за боем, ушла в шатер и села спиной к входу. Ее рабыня опустилась возле нее и взяла ее руки в свои. Шах Исмаил возглавил атаку на правом фланге и смел левую цепь обороны турок, но Кара-Кёз не шелохнулась. Обе армии несли страшные потери. Кавалерия персов уничтожила цвет османской конницы: иллирийцев, македонцев, сербов, эпирцев, фессалийцев, фракийцев. Сефевиды теряли одного полководца за другим, и, сидя в шатре спиной к входу, Кара-Кёз называла имя очередного убитого: «Мухаммад-хан, Хусейн-бек Лала, Сару-Пира…» За нею их имена повторяла Зеркальце, и от этого казалось, что по шатру гуляет эхо. «…Амир Низам-ад-дин Абд аль-Баки…» — «…Аль-Баки…»

Но имя того, кто сам себя провозгласил богом, так и не прозвучало под сводами шатра. В центре турки еще держались, но кавалерия на флангах была близка к панике. В этот решающий миг Аргалья бросил вперед своих янычар. «Если хоть кто-то побежит, — крикнул он, отдавая приказ, — я самолично разверну на вас пушки!» Четверо вооруженных до зубов швейцарцев, ободряя и угрожая, пробежались по шеренгам, заговорили мушкеты, и Кара-Кёз произнесла: «Буря. Началась буря». —«.. Буря», — эхом откликнулась Зеркальце. Теперь уже не было нужды смотреть на поле битвы. Пришло время оплакивать мертвецов. Шах Исмаил уцелел, но битву безнадежно проиграл. Раненый, он бежал с поля боя без нее. Она это поняла. «Он нас бросил», — шепнула Кара-Кёз. «…Бросил», — повторила вслед за ней рабыня. «Теперь мы добыча врага». — «…Добыча врага», — шепнула эхо-Зеркальце.

Приставленная к женщинам охрана бежала вместе с остальными. Они остались одни на холме, внизу простиралось залитое кровью поле битвы с грудами мертвых тел. Так и застал их Аргалья, когда после сражения при Чалдыране поднялся на холм и вошел в шатер: сидя спиною к входу с гордо поднятыми головами, они исполняли свой долг — пели погребальную песнь. Принцесса Кара-Кёз обернулась. Она не сделала попытки прикрыть лицо. Их взгляды встретились, и с той минуты все остальное перестало для них существовать.

«Он похож на женпщну, — подумала Черноглазка. — Он похож на высокую женщину со смертельно бледным лицом и иссиня-черными волосами. На пресытившуюся жизнью и готовую умереть женщину. Белое, словно маска, лицо, и на нем, как кровавый надрез, красный рот…» В правой руке он держал меч, в левой — ружье. Она словно видела перед собой двоих — мужчину и женщину, меченосца и стрелка, человека и тень его. И подобно тому как покинул ее Исмаил, принцесса изгнала его из своего сердца и снова сделала свой выбор. Это уже потом Аргалья испросит у Селима Грозного право взять себе обеих женщин в качестве военной добычи, и Селим даст на это свое согласие, однако на самом деле всё решил ее выбор и ее воля определила дальнейший ход событий.

— Не бойся, — обратился он к ней на фарси.

— Тем, кто сейчас здесь, неведом страх, — также на фарси ответила она, а затем те же слова произнесла на родном наречии своей матери — на чагатайском. За обменом этими фразами читалось совсем другое: Ты теперь моя. — Да, твоя навсегда.

После падения Тебриза Селим захотел было остаться в этой древней столице Сефевидов на зиму, чтобы по весне завершить завоевание остальной Персии, но Аргалья сказал, что войска могут взбунтоваться. Они выиграли решающий бой, они присоединили восточную часть Анатолии и Курдистан, тем самым почти удвоив территорию Османской империи. Нужно обозначить новую границу между двумя государствами по результатам сражения при Чалдыране, и на этом поставить точку. В любом случае в Тебризе им не продержаться — нет провианта ни для людей, ни для лошадей и верблюдов. Солдаты хотят домой. Селиму пришлось с этими доводами согласиться, и спустя семь дней после вступления в Тебриз он отдал приказ оставить город. Войска двинулись на запад.

Свергнутое божество перестает быть богом. Мужчина, бросивший свою женщину на милость врага, перестает быть мужчиной. Разбитый наголову Исмаил вернулся в разграбленную столицу и оставшиеся десять лет провел в пьянстве и унынии. Он носил черные одежды, черный тюрбан, и род Сефевидов тоже мало-помалу окутывал мрак. Никогда больше Исмаил ни с кем не сражался. Приступы черной меланхолии сменялись у него бесшабашными выходками, и эти внезапные переходы от печали к разгулу явно свидетельствовали о его малодушии и отчаянии. Напившись допьяна, он метался по дворцовым покоям, словно в поисках той, которой там больше не было и никогда не будет. Он умер, не дожив до тридцати семи. Он царствовал двадцать три года, но успел утратить всё, что любил.

Когда, раздевая Аргалью, она увидела вытканные на всей его одежде тюльпаны, то поняла, что он, как и любой другой, всю жизнь имевший дело со смертью, суеверен и делает все возможное, чтобы ее отогнать. Когда же она обнаружила тюльпаны, вытатуированные у него на лопатках, ягодицах и даже на пестике пениса, то поняла, что встретила мужчину своей жизни.

— Тебе больше не нужны все эти цветы, — сказала она, водя рукою по его татуировкам, — теперь у тебя есть я.

«О да, — подумал он, — у меня есть ты. Ты моя. Пока моя. Пока не решишь оставить меня, как оставила сестру; пока не решишь, что пора сменить одного коня на другого, — ведь сменила же ты Исмаила на меня. В конце концов, лошадь всего лишь лошадь…»

Словно прочитав его мысли, Кара-Кёз хлопнула в ладоши, и в спальню тотчас же вошла Зеркальце. Повинуясь легкому движению бровей принцессы, рабыня сбросила с себя одежды и скользнула в постель.

— Она — мое Зеркальце, — произнесла Черноглазка. — Она — моя светящаяся тень. Тот, кто владеет мной, получает и ее.

И тут доблестный воин признал свое поражение. Внезапное нападение с тыла заставило его прекратить сопротивление.

Анджеликой назвал ее он. Чуждые ему сочетания горловых и свистящих ее прежнего имени он сменил на новое — благозвучное и вполне приемлемое для ее будущего окружения. Она, в свою очередь, наделила этим же именем и рабыню. «Если мне суждено зваться Анджеликой, то моему доброму ангелу Зеркальцу это пристало куда больше», — заявила принцесса.

В течение многих лет в качестве фаворита султана ему была предоставлена честь иметь собственные покои в так называемой Обители блаженства — на холме Топкапи, тогда как все прочие военачальники жили на казарменном положении в спартанских условиях. Теперь, с появлением женщин, в дворцовых апартаментах стало уютнее, и Аргалье иногда казалось, что он наконец-то обрел дом. Но для таких как он верить в безопасность собственного жилища было непозволительной роскошью. Дом легко мог превратиться в западню. Селим Грозный, в отличие от своих предшественников Мехмеда и Баязида, считавших Аргалью незаменимым, видел в нем вполне реального и весьма сильного соперника в борьбе за власть, человека, способного прорваться со своими янычарами в святая святых дворца и расправиться с ним, как однажды тот уже расправился с великим визирем. Человек, поднявший руку на визиря, вполне способен и на цареубийство. Похоже, теперь вполне можно обойтись и без него… И сразу после возвращения в Стамбул Селим, на словах всячески превознося своего военачальника-итальянца за его вклад в победу при Чалдыране, начал готовить почву для его устранения.