Флорентийская чародейка - Салман Рушди

Сведения относительно того, что его жизнь под угрозой, дошли до Аргальи благодаря тому, что Кара-Кёз взяла на себя заботу о снабжении своего возлюбленного цветами.

Обитель блаженства утопала в зелени: повсюду были разбиты либо обнесенные стенами, либо вольно раскинувшиеся сады или виднелись густые рощи, где резвились лани, а также обширные лужайки, спускавшиеся к Золотому Рогу.[47]

Поля тюльпанов занимали большие площади вокруг Четвертого дворца, а также на нижних террасах северной оконечности возвышавшегося над городом дворцового комплекса Топкапи.

Среди тысяч благоухающих цветов тут и там виднелись беседки. Тишина и покой располагали к доверительным беседам, и Кара-Кёз со своей неизменной спутницей, опустив на лицо покрывало, частенько наведывались сюда: пили сок, переговаривались с многочисленными дворцовыми садовниками-бустанчи, указывая, какие тюльпаны следует доставить в покои Аргальи, и просто болтали о том, о чем обычно болтают женщины без мужчин — о незначительных событиях текущего дня. Вскоре садовники — от самого мелкого, занимавшегося прополкой, до главного, именуемого бустанчи-паша, подпали под очарование двух пар прекрасных глаз, и, как это всегда случается с влюбленными, сделались не в меру болтливы. Многие из них выражали свое восхищение чрезвычайной быстротой, с которой чужестранки освоили турецкую речь, и видели в этом чуть ли не вмешательство высших сил.

Однако Черноглазка приручала садовников неспроста. Как и все в Обители блаженства, она тоже вскоре узнала, что на тысяча и одного бустанчи, кроме ухода за цветочками, возлагалась еще одна обязанность: они были исполнителями наказаний. Если вина касалась женщины, то именно бустанчи резали ее, еще живую, на куски, запихивали в мешок и бросали в Босфор; если виновным оказывался мужчина, то группа садовников хватала его и совершала ритуал удушения. Именно от бустанчи Кара-Кёз узнавала обо всех таких случаях, которые те предпочитали называть «тюльпанными новостями». Этих случаев было столь много, что душок предательства вскоре заглушил аромат цветов. Именно от садовников до принцессы дошел слух, что очень скоро ее господин, верой и правдой служивший трем султанам, по ложному обвинению будет схвачен и предан смерти. Об этом ей сообщил сам бустанчи-паша. Этот человек занимал должность главного палача не только благодаря своим знаниям по части ботаники, но и потому, что был лучшим в империи бегуном. Дело в том, что когда смертный приговор выносили кому-нибудь из вельмож, ему предоставлялся шанс спастись. Он должен был опередить в беге бустанчи и не дать себя поймать. Если ему это удавалось, то обвинение с него снимали. Но, поскольку бустанчи, как утверждали, несся со скоростью ветра, шансов у обвиняемого практически не было никаких. Правда, на сей раз бустанчи не радовала перспектива расправы. «Мне стыдно будет смотреть в глаза людям после убийства такого доблестного воина», — признался он Черноглазке. «Значит, нам нужно во что бы то ни стало найти выход из этой ситуации», — ответила она.

— В садах ходят слухи, что он тебя скоро казнит, — сказала она Аргалье.

— За что, хотелось бы знать? — с недоумением спросил он.

И, взяв его бледное лицо в свои ладони, она ответила:

— За меня. В качестве военной добычи ты посмел взять себе принцессу из дома Великих Моголов. Он скажет, что, отдавая меня тебе, не знал, кто я такая, и узнал лишь теперь. Он скажет, что пленение особы царского рода есть недружественный акт; он будет утверждать, что, взяв меня, ты опозорил в глазах Моголов всю Османскую империю и должен за это понести наказание. Так говорят тюльпаны.

Будучи предупрежден, Аргалья успел подготовиться. К тому времени, когда за ним пришли, он под покровом ночи уже отослал из города Кара-Кёз и Зеркальце, а также многочисленные сундуки с сокровищами, накопленными в ходе выигранных сражений. Их сопровождала сотня самых преданных янычар с приказом ждать его в Бурсе, к югу от столицы.

— Если я поеду с вами, — сказал он, — Селим настигнет нас и перебьет как собак. Я предстану перед судом и после приговора попытаюсь выиграть у бустанчи-паши соревнование в беге.

Кара-Кёз знала, что он изберет именно этот путь.

— Ты решил умереть, и мне остается лишь одно — принять твое решение.

Это означало, что спасать его жизнь придется ей, и сделать это будет нелегко, потому что она не сможет присутствовать при гонке.

Аргалья знал правила этой смертельной игры, и едва Селим Грозный произнес слова приговора, он бросился бежать. От тронного зала, где происходил суд, до Рыбных ворот было где-то около полумили. Аргалья должен был добраться до них раньше бустанчи.

В красной феске и белых штанах, обнаженный до пояса бустанчи-паша и вправду несся как ветер. С каждой секундой он становился все ближе. Аргалья знал, что если его догонят, то тут же, у Рыбных ворот, придушат и он окончит свои дни как и все прочие — в водах Босфора. Он бежал мимо клумб с тюльпанами и уже видел перед собой Рыбные ворота, но бустанчи настигал его, и Аргалья понял, что ему не успеть. «Жизнь полна абсурда, — мелькнуло у него в голове, — выйти невредимым из стольких битв — и всё для того, чтобы тебя задушил какой-то садовник. Истинно говорят, что нет такого героя, которому в смертный час не открылась бы вся бессмысленность его героического поступка».

Никто так и не смог придумать более-менее удовлетворительного объяснения тому, что произошло в тот момент, когда быстроногий бустанчи находился всего в каких-то тридцати шагах от Аргальи. Неожиданно он упал как подкошенный, схватился за живот и со звуками, подобными пушечной пальбе, стал исторгать из себя немыслимо зловонные газы. При этом он жалобно пищал, как корень мандрагоры, когда его выдергивают из земли, а Аргалья тем временем благополучно миновал Рыбные ворота, вскочил на ожидавшего его там коня и ускакал прочь.

— Это ты что-то сделала? — спросил он свою возлюбленную, когда они встретились в Бурсе.

— Ну что такого я могла сделать? Этот бедный садовник был мне другом. Я всего лишь послала ему письмо, заранее благодаря за то, что он избавил меня от коварного соблазнителя, и кувшин анатолийского вина, — проговорила она, глядя на него правдивыми глазами. — Предугадать и рассчитать точно, когда именно начнет действовать подмешанное в вино снадобье, было невозможно.

И сколь пристально Аргалья ни вглядывался в ее безмятежное лицо, ему так и не удалось заметить ни малейших признаков неискренности — ничего, свидетельствовавшего о том, что она сама, или ее Зеркальце, или обе они вместе убедили бустанчи изменить своему долгу и указали заранее время, когда следует выпить вино в обмен на мгновения блаженства, о котором скромный садовник будет вспоминать всю оставшуюся жизнь. «Нет, это полный абсурд, — решил Аргалья, утопая в колдовском омуте ее глаз. — Эти любящие глаза не способны лгать».

Между кампаниями адмирал генуэзского флота Андреа Дориа жил в пригороде Фассоло, у северо-западной оконечности гавани, как раз перед воротами Сан-Томмазо.

Он купил виллу у знатного генуэзца Джакобо Ломеллино, потому что ему нравилось представлять себя одним из облаченных в тогу, увенчанных венком древних римлян, селившихся в роскошных поместьях у моря, нравилось быть похожим на того венценосца, о котором писал Плиний Младший.[48]

Его устраивало и то, что он, находясь у себя дома, мог следить за тем, кто покидает город или прибывает сюда с моря. На случай необходимости активных действий галеры были всегда у него под рукой. Поэтому он первым заметил идущее от Родоса судно, на котором Аргалья возвращался на родину. В подзорную трубу он различил на палубе большое количество вооруженных людей, одетых как турецкие янычары. Среди них он заметил четырех альбиносов огромного роста. Андреа немедленно послал за лейтенантом Чевой и приказал перехватить судно до того, как оно войдет в гавань, и выяснить, с чем связано его появление. Так и получилось, что Чева неожиданно для себя оказался лицом к лицу с человеком, которого когда-то бросил на произвол судьбы во вражеских водах.

Мужчина, в котором Чева пока что не признал Аргалью, стоял у большой мачты. На нем был тюрбан со свободно развевающимся концом и одеяние из золотой парчи, какое носят турецкие вельможи. За его спиной выстроились в боевом порядке вооруженные янычары, а подле него стояли две женщины ослепительной красоты. Они словно вобрали в себя весь солнечный свет, погрузив во мрак окружающий мир. Их лица были открыты, и ветер играл длинными и вьющимися, как у богинь, прядями их роскошных волос. Когда Чева уверенно, как и подобало лейтенанту Золотой флотилии, шагнул на борт чужого судна, обе женщины повернулись лицом к нему — и меч сам собой выпал из его руки. Затем он почувствовал, будто что-то нежно, но настойчиво давит ему на плечи, причем у него не возникло ни малейшего желания противиться этому. Неожиданно для себя самого он и все его люди опустились на колени, а губы его зашевелились, произнося непривычные слова: Привет вам, о прекрасные госпожи, и да будут славны все, кто хранит вас от бед!