Джесси - Валерий Козырев

– Но и радости особой тоже не приносит, поверь.

– Мне это не мешает.

– Скажу больше, это украшает твою жизнь. Но я не судья тебе… Это – твоя жизнь, твои переживания. Притом не сообщу что-то новое, если скажу, что всякая проблема имеет решение сама в себе, нужно лишь время. – Вока взглянул на друга. Гена шёл, казалось, думая о чём-то своем, и Вока ощутил в сердце укор сказанным словам. – Извини, я ничем не хотел тебя обидеть.

– Брось, обидеть меня не так-то просто! Притом, я ведь понимаю, что ты прав… Давай-ка лучше о другом: скажи, тебе Вика понравилась?.. – Гена глядел на друга вопросительно весело.

– Думаешь, такая девушка может кому-то не понравиться?

– Не думаю.

– Я тоже.

– Ты завтра вечером что делаешь? – спросил Гена.

– Да, в общем-то, ничего…

– Мы с Викой идем в театр, на новую постановку, – приглашаю и тебя. Говорят, хороший спектакль.

– А билеты? Их же раскупают еще за неделю!

– Эх ты, театрал! Билеты есть всегда, если не в кассе, то с рук. Правда это несколько дороже… ну, да что нам стоит – дом построить.

– Это меняет дело!

– Тогда жди – зайду за тобой.

Хотя это был и не премьерный показ, билетов, как и предсказывал Вока, в кассе не было. «Билетов нет» висела табличка на окошечке кассы. Гена ненадолго отлучился и вскоре вернулся с билетами, купив их у юркого парнишки в модных синих джинсах.

– Клёвая вещь, не пожалеете! – отозвался тот о спектакле.

Народ в зал не спешил; тёплый вечер, нежный аромат сорта поздно цветущей сирени, свежесть от небольшого фонтана на площади перед зданием театра удерживали людей на улице. Парами, веселыми группами, люди сидели на скамейках по периметру площади перед театром и вдоль длинной, ведущей к ней аллеи с густо растущей по её краям туей. К зданию театра потянулись только к первому звонку. Гена, Вока и Вика подождали, пока очередь в зал пройдёт, рассматривая портреты артистов театра, висевшие на стенах большого и прохладного, от работающих кондиционеров, зала фойе.

– Проходите, пожалуйста, приятного вам просмотра, – искренне улыбнувшись, пожелала им контролер – пожилая женщина в синем платье с белым отложным воротником. От всего её вида и взгляда добрых внимательных глаз повеяло духом старого доброго театра, ныне, казалось, уже не существующим, а витающем в воздухе только этого, отделанного благородным мрамором, зала. Женщина словно несла в себе сопричастность к тому давнему времени театралов, ещё незнакомых с кино. И это время, казалось, коснулось и их. С каким-то необъяснимым благоговением они прошли в зал и заняли свои места во втором ряду. Вскоре поднялся занавес и спектакль начался. Сюжет спектакля был таков: зажиточный селянин жил одной лишь страстью: прикупить как можно больше земли. Скупясь на еду, ужимая жалованье батраков, выматывая непомерным трудом жену, сына с невесткой, себя, он сумел-таки скопить определённую сумму, но денег было несоизмеримо мало для осуществления его амбициозных планов. По ночам из массивного, обитого по углам железом старого сундука, на котором он и спал, подстелив тонкую дерюжку, селянин доставал большой матерчатый сверток, трепетно, дрожащими руками разворачивал его, доставал сложенные пачками ассигнации и разговаривал с ними, как если бы они были живые. И даже больше! Как если бы это был священник, а он – кающийся грешник. Он жаловался деньгам на ленивых работников, на свою семью, на всю свою пропитанную едким соленым потом нелегкую мужицкую жизнь. В его словах звучала неистовость, исступленность, присущая лишь ревностным последователям религии. Стоя на коленях, он мерно раскачивался взад и вперёд перед развернутым свертком, словно поклоняясь ему. Временами его голос опускался до шепота, слезы текли из глаз и, верно, представляя тучные нивы и зеленеющие луга, коими могли бы обернуться эти разноцветные бумажки, будь их больше, он загребал их руками, подносил к лицу и целовал, не переставая говорить слова умиления и восторга… Вдоволь натешившись общением с милыми его сердцу купюрами, он вновь заворачивал их в большую, темного цвета, разлохматившуюся по краям тряпку и, воровато озираясь по сторонам, прятал на дно сундука. Затем, свернувшись калачиком на крышке ковчега, хранящего его сокровище, засыпал с блаженной улыбкой на лице с тем, чтобы проснуться с первыми петухами, криками поднять жену, невестку, – бывшую в доме за кухарку, пинками разбудить батраков, спящих вповалку на полу клети, наорать, потрясая кулаками, на сына, всё ещё продолжавшего сладко почивать на деревянной супружеской кровати, обнимая необъятного размера пуховую подушку вместо молодой жены, которая, подоткнув юбку, обнажив исподнюю рубашку и сверкая белизной полных красивых ног, с ухватом в руках уже гремела чугунами у большой печи…

Но вот в середине спектакля на сцене появляется новый персонаж – старый еврей в круглой чёрной шапочке, с узкой, грязно-серой от седины у щёк, бородой. В длиннополом лапсердаке и в старых, вытертых до белизны на складках, сапогах. Расспросив селянина о жизни и узнав о его заветной мечте, он предлагает ему сделку – обменять его настоящие деньги на свои, – фальшивые, в соизмерении к одному настоящему рублю десять фальшивых.

– Как можно?!! – в страхе вскричал селянин, указуя пальцем в беленый потолок хаты. – Как же можно? – повторил он уже тише, оглядываясь. – Ибо да будет тебе, жиду, известно, – повысил он голос, – что есть на небе Бог, и мне, крещеному, не пристало с тобою, нехристем, богопротивным делом заниматься!

– Э-э-э! – Погладил его по рукаву холщовой вышитой рубахи еврей. – Какой вы, оказывается, глупый да непонятливый! Бог высоко, а вы, извиняюсь я, по земле ходите… – развёл он в стороны руками и продолжил говорить своим елейным голосом: – И разве есть Ему дело, на какие деньги эта самая земля покупается и на какие она, прошу прощения, продается? У Него на небе свои дела, небесные, у нас на земле, свои – земные.

– Ведь то ж обман, и не будет мне через это счастья! – упорствовал богобоязненный мужик.

– Э-э-э! – снова тянул тоненьким голосом еврей, почуяв добычу. – Это без землицы у вас счастья не будет… А с землей и счастье будет, и деньги в кошеле появятся. Мельницу у пруда поставите… – рвал он сердце мужика маслянистым голосом, словно читая его тайные мысли. – Богачом станете! Простолюдины шапки перед вами ломать станут, помещикам только в родстве их благородном уступать будете, а кроме этого – никакой разницы между вами не будет. – Тряс он над мужиком жиденькой бородкой. И топилось мужичье сердце в потоке сладких речей…

– Так ведь узнают, что деньги-то – ненастоящие! – гнулся, но всё-таки не сдавался он.

– А вы вот нате, посмотрите! – достал еврей из кармана своего засаленного лапсердака большую банкноту. – Найдете ли разницу между моими деньгами и своими?! По всей округе мои деньги ходят. Может, и у вас в кошеле есть, да вы не знаете?.. – уже змеей шипел он.

– А вот на, смотри! Найдешь свои? – не приняв банкноты, достал мужик из кошеля, извлеченного из кармана широченных шаровар, бумажные деньги и развернул их перед евреем карточным веером. – У Апанаса, соседа, за хряка только сегодня выручил!

Еврей внимательно осмотрел деньги, пригибая книзу каждую купюру.

– А вот и моя овечечка! – радостно возвысил он голос, вытаскивая одну из них. – Вот она моя – гладенькая да холёная… – поглаживал он её словно живую.

– Была твоя, да стала моя! – мужик боязливо вырвал из тонких смуглых пальцев еврея купюру и спрятал вместе с остальными в кошеле.

– Так и что, будете вы менять или мне к кому другому пойти?.. – гнулся перед мужиком в подобострастной улыбке еврей. – Охотников, я так думаю, немало найдется… – продолжал он своим слащавым голосом. – Думаю, что и Апанас, – сосед ваш, согласится…

– Нехристь проклятая! – ворчал селянин. – Введет же во грех!

– Таки надумаете если, завтра буду ждать на вокзале, у поезда. – Раскланялся, прощаясь, еврей и, выждав удобную минуту, ушел, оставив селянину свою банкноту.

А бедный селянин остался наедине с поистине дьявольским для него искушением. И с этого момента переплетение его чувств, эмоций, страстей делают постановку уже настоящей драмой. Будучи не в силах принять самостоятельного решения, он обращается за помощью к другим лицам. И вот на первый план, оттеснив фигуры работников, жены и сына с невесткой, выходит колоритная личность дядьки – старого отставного солдата в национальном костюме малоросса, свахи – тётки Афросьи – бойкой, разбитной бабенки и шурина – мрачного селянина с седыми вислыми усами, весьма охочего на дармовую выпивку.

– Хм… Жид, говоришь, – сдвинув высокую смушковую шапку на брови, тянул старый солдат, набивая в трубку табак. – Нету, кум, у меня к ним веры! Жид жида только и не обманет, а к крещёным у них подход другой… Нету у них греха – крещёного обмануть! Обманет он тебя, помяни мое слово, обманет! Хотя, в жизни всякое бывает… Может, и не обманет, – сам же развеивал он свои сомнения.