Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков

Колеса чемодана цепляются за битую плитку, и лучше бы подхватить за ручку. Но Ковач продолжает тупо его тащить, рискуя испортить.

– Ну, договаривайте. Теперь не считаете?

– Когда узнал, зачем вы приехали… В общем, да. Теперь не считаю. А жаль… Настоящих почти не осталось. А может, совсем не осталось.

Ковач усаживается в машину, как в спасательную капсулу, что увезет с терпящего бедствие космического корабля. Воздуха нет, вокруг вакуум, и легкие вот-вот откажут. Опять он бежит! Сюда бежал, отсюда бежит, да еще под такой аккомпанемент! Вот чего этот человек с глазами больной собаки стучит в стекло?! Чего с вопросами лезет?!

– Нам-то что делать?! Кто нам поможет, а?!

Машина трогается с места, человек остается, растерянно взмахивая руками, а Ковач с облегчением вздыхает. Мертвый корабль, без воздуха, с погасшими огнями – позади, а он, похоже, спасся…

Собственно, это все-таки известность (пусть и в узких кругах). Его узнают, читают, за ним бегают, просят, иногда даже умоляют о помощи. Жаль, он не настолько тщеславен, чтобы получить от такого наслаждение. Да и можно ли его получить? Это же хомут, крест, который не под силу обычному человеку!

«Вот! – говорит он себе, – обычному! Ты, Ковач, хочешь именно этого – быть обычным, не привлекать внимания, слиться с окружающим ландшафтом! А они – мешают!» Он опять в самолетном кресле, жадно пьет дармовое вино. Улегшись поверх коньяка, оно быстро расслабляет, погружая в привычную самолетную полудрему. Странно, стюардесса даже не требует пристегивать ремни. У них что – на бизнес-класс это требование не распространяется?!

– На вас лично не распространяется, – уточняет стюардесса. – Какой смысл пристегиваться? Вы уже разбились. В кресле сидят останки пассажира по фамилии Ковач. А сам он – тю-тю!

– То есть как «тю-тю»?! И что значит – останки?! Вы что себе вообще позволяете?!

– Да успокойтесь, довезем ваши останки в целости и сохранности.

И тогда на душу сходит покой. Они летят над бескрайней страной, где большие и малые города выглядят как моря (или озера) электрических огней. В светящихся морях-озерах наслаждаются жизнью миллионы людей: учатся, работают, получают деньги, тратят их, совокупляются, рожают себе подобных. И кому дело до тех, кто живет в тени – там, где моря-озера приглушают свое ослепительное сияние? Это что внизу проплывает – «Пироговка»? «Шведская могила»? Или, быть может, «Кривая верста»? В любом случае следует помахать им рукой и произнести: увы, с останков – какой спрос? Так что прозябайте дальше, тронутые и стукнутые, помощи ждать неоткуда…

2. Пироговка

Буря подбиралась исподволь, накапливая силы в отдалении. Ты надеешься, веришь, ждешь изменений в лучшую сторону, а где-то за горизонтом скапливаются темные облака, клубятся, в них уже посверкивает и погромыхивает. В моем случае это проявилось необычной активностью Максима, будто внутри заменили батарейку. То месяцами не убирался в норе, а тут вдруг начались перестановки мебели, переборы книг, дисков и походы на помойку с полными пакетами. Я прислушивался к грохоту за стенкой, наблюдал, как мимо шествует человек в халате, пыхтящий под тяжестью пакетов, и не понимал: радоваться или бояться. Я видел действия, не понимая мотивов, что обычно тревожит. С другой стороны, когда исчезают залежи носовых платков, а главное, оставляют в покое зеркала – вздыхаешь с облегчением. В молодости я читал про тибетских магов, что умели оживлять умерших, когда отшельник-волшебник усаживается перед трупом, медитирует несколько суток, и вдруг – о чудо! – мертвец шевелит ногой! Потом рукой шевелит, открывает глаза, встает. Мама дорогая, пошел! Движения скованные, механические, но идет, сукин сын!

Вот и здесь просматривалось нечто похожее, я ведь тоже, по сути, медитировал, дабы вернуть подопечного из царства теней – в сонм психически живых. Правда, энергию тот обрел вовсе не моими молитвами и не благодаря желтеньким таблеткам. Благодаря чему? Было непонятно, оттого и пробуждалось беспокойство. Вроде ногти подстриг, многодневную щетину сбрил, халат в стиралку засунул и переоделся в тренировочный костюм. Но одновременно Шопенгауэра на помойку вынес, что ни в какие ворота. Я не поклонник этого мизантропа, просто помнил, как Макс выпрашивал деньги на дорогущее дореволюционное издание. Слава богу, вовремя заметил пропажу и, добежав до мусорного бака, вернул раритет, чтобы спрятать на своей половине.

Копание в баке в те дни сделалось чем-то привычно-дежурным. Сижу, бывало, в редакции, а в мыслях: что сегодня отправлено в утиль? Книги? Фотографии? Что-то из одежды? Перед тем, как идти домой, обязательно подбирал по дороге палку, чтобы с ее помощью покопаться в помоечном содержимом. Боже, как хорошо стали жить! Народ выкидывал несношенную обувь, почти новые шмотки, не говоря о просроченной пище. Недаром пряжские бомжи в последние годы как-то посвежели и прибарахлились (об этом даже заметка в нашей газете выходила), так что я не очень-то выбивался из стройных рядов. Если бы не соседи, вообще не было бы проблем. Я не забывал озираться, и, когда кто-то из обитателей кондоминимума возникал поблизости, тут же удалялся. Потом, как правило, возвращался, чтобы обнаружить на дне, допустим, старые фото. В детстве Максима еще были в ходу фотографии (ныне-то сплошь электронные картинки), от них и избавлялись. От похвальных листов, полученных на олимпиадах, избавлялись тоже, как и от детских безделушек, взятых Максимом во взрослую жизнь. Однажды я выудил из помойки плюшевого медвежонка, которого укладывали под подушку перед сдачей школьных экзаменов (да и институтских тоже). Когда очистил талисман от налипшего мусора, от него словно пошло тепло. Как и семейный портрет кисти Монаха, медвежонок олицетворял безоблачную жизнь, время надежд, и что удивительного в том, что в носу захлюпало?

– Можешь объяснить, зачем все это выкидываешь?!

Рано или поздно я должен был задать вопрос, понятно, без надежды на вменяемое объяснение.

– Я стираю следы, – пожевав губами, ответил Макс.

– В каком смысле?!

– За время жизни мы оставляем после себя массу разных следов, будто грязными башмаками натаптываем в комнате. А комната после нас должна оставаться чистой, без грязи и ненужного барахла.

– И твои философы – барахло?!

– Не все, – последовал ответ, – Чоран – не барахло. Ну, еще пара-тройка, а вот остальные…

Короче, разговор в пользу бедных, оживший мертвец продолжил свое бессмысленное и беспощадное движение. Тибетские шаманы умели оживлять трупы, но плоды их многодневных медитаций не считались людьми: воскресали зомби, чья активность была лишь видимостью, обманом, сознательной деятельностью тут не пахло…

В виртуальном пространстве следы тоже стирались: Макс более года не притрагивался к компьютеру, а тут вдруг опять уселся перед экраном (что было хорошо видно через